Там, красуясь нежно-зелеными нефритовыми боками, сияла ваза эпохи Мин, привезенная Ли Чунем, шеф-поваром и хозяином заведения, из родных краев, из Цзинани провинции Шаньдун, с берегов полноводной реки Хуанхэ. Нефрит был гладким, полупрозрачным, того же оттенка, что и зеленый чай в фарфоровой чашке, но дракон в кольчужной чешуе, обнимавший вазу тугой многократной спиралью, казался позеленее, цвета весенней травы – то ли от того, что пришлась в том месте подходящая прожилка, то ли из-за большей толщины нефрита, то ли по иным причинам, секретным и тайным, ведомым древним мастерам, но неизвестным их расплодившемуся и не столь усердному потомству. Ли Чунь утверждал, что вазу изготовили в императорских мастерских Цзиньдэчженя, веке в пятнадцатом или шестнадцатом, но пролетевшие столетия ее как будто не коснулись: на поверхности – ни трещинок, ни царапин, полировка сохранилась безупречно, и каждый драконий коготок и клык, каждая чешуйка, мельчайшие гребни на спине и шпоры на растопыренных лапах выглядят так, будто расстались с резцом и полировочным войлоком не далее, чем вчера. Редкая вещь, драгоценная!
Баглай обхаживал Ли Чуня месяцев восемь, однако упрямый китаец ссылался на то, что ваза – семейная реликвия, что для таких предметов нет цены, и что в Поднебесной, по древней традиции дао, нефрит и яшму не продают, ибо продать их – кощунство; продавшему их не будет ни удачи, ни счастья. Не продают, но дарят, возражал Баглай, понаторевший, с легкой руки Тагарова, в китайских и даосских хитростях; дарят и преподносят в знак приязни и дружеских чувств, особенно тем, кто посвящен в искусство чжень-цзю и тайны шу-и, весьма небесполезные в промозглом питерском климате. Он даже процитировал Ли Чуню даосский апокриф о том, как надо гармонизировать энергию, чтобы прожить не меньше века:
Дыхание должно быть легким,
Сердце должно быть спокойным,
Спина должна быть выпрямленной,
Живот нужно почаще гладить,
Речь должна быть немногословной,
Кожа должна быть всегда увлажненной,
А рука – щедрой.
Выслушав это поучение, Ли Чунь восхитился, выпрямил спину, погладил живот и преподнес Баглаю миску креветок, поджаренных в кипящем масле. Затем они договорились: Ли Чунь, в знак почитания и приязни, дарит мастеру даоинь[9] драгоценную вазу, а тот – в знак уважения и любви – дарит Ли Чуню пять тысяч американских долларов.
Сейчас доллары эти жгли Баглаю карман, напоминая о скором свидании с вазой; ее холодная гладкая поверхность будто скользила под пальцами, и казалось, что растопыривший лапы дракон замер в нетерпеливом предчувствии ласки. Но, появившись в "Норе", Баглай, как всегда, не торопился: сбросил дубленку на руки услужливым швейцарам, благожелательно кивнул, когда один из них, вертлявый рыжий парень, прошелся щеткой по его австрийским сапогам; затем направился к лестнице, поднялся на второй этаж, к игорным залам, купил жетоны и начал бродить между столов, ставить то на цвет, то на зеро, то на номер, проигрывать и выигрывать по маленькой. Тут важен был процесс, а не результат – и более того, слишком успешные результаты могли рассматриваться в качестве демарша и посягательства на интересы заведения. Публика это понимала. Гости – бизнесмены из новых русских, их дамы в туалетах от "нино риччи" и "кордена", пара политиков средней руки и два десятка иностранцев – сползались в "Нору" не выигрывать, а развлекаться. Первым номером шла рулетка, вторым – ужин при свечах, с омарами и стриптизерными плясками, а третьим – те же стриптизерши, которых разбирали на ночь, распихивая по "БМВ" и "мерсам" вместе с бутылками пива, шампанского и коньяка. С двумя-тремя из этих девушек Баглай свел близкое знакомство, но охватить всех примадонн и весь кордебалет не мог; к себе он женщин не водил, а далеко не каждая обслуживала "at home". Все-таки Ядвига, с ее Светланами и Татьянами, была вне конкуренции как личный менеджер Амура; правда, и ставки Ядвиги были покруче, чем у девиц из "Норы".