Воспринять всю эту информацию, чтобы затем передать в связном виде, требовало большого труда. За это время я успел убедиться, что наши судьбы связаны между собой.
Состояние Конни, разумеется, было вызвано не только поглощением амфетаминов и кофе. Исчезла его дочь. Это могло оправдать любое поведение и, кроме того, поиски дочери свели Конни с такими людьми, каждый из которых в отдельности может довести до безумия кого угодно. По его собственным словам, он был «контаминирован» — как и я, причем уже давно. Возможно, Конни был прав — не исключено, что и такая точка зрения имеет право на серьезное отношение.
Но часы показывали половину второго, я проголодался и больше не мог пить черный кофе, который Конни то и дело мне подливал. Сам он держал в руках грязную чашку с изображением Снупи. Наверное, подарок дочери, а может быть, ее оставил здесь какой-нибудь временный сотрудник, проводивший опросы по телефону. Многие из них забывали в офисе вещи. Кроме зонтиков, здесь можно было обнаружить большое количество тапок.
— Мне надо поесть, — сказал я. — Тебе тоже.
— Я не голоден, — возразил он.
— Все равно можно поесть, — настаивал я. — Есть нужно.
— Здесь есть нечего.
— Я могу пойти и купить. — Он поморщился — пожалуй, эта гримаса придала мне решительности. — Я пойду есть. Прямо сейчас.
— Ладно, ладно, — покорно произнес он.
Я хотел продемонстрировать, что не собираюсь быть заложником. Я не собирался уподобляться ему. Мне потребовались годы, чтобы выстроить новую жизнь, и я знал, что все накопленное можно потерять в одночасье.
— Что ты хочешь? — Я стоял в холле, одетый в плащ, и спрашивал в последний раз.
— Я ничего не смогу проглотить, — ответил он.
— Похоже, пиццу.
— Ты вернешься? — Тон его стал совсем смиренным.
— Конечно.
— Когда?
— Через час я трижды постучу и просвищу «Ля кукарача».
Я спускался по лестнице с облегчением, как после визита к зубному. К сожалению, длилось оно недолго.
Я надеялся, что хотя бы на какое-то время напряжение спадет, но меня поджидала новая вспышка. Едва выйдя из двери, ведущей в галерею, я столкнулся с марширующими девушками-чирлидерами, и мне пришлось отступить в нишу, чтобы блестящие помпоны, которыми они размахивали, не угодили мне по башке. Все девушки были похожи на Камиллу, дочь Кони, — такую, какой она выглядела на школьной фотографии. Белокурые, пухленькие, благополучные и здоровые. Оркестр играл вальс Штрауса-старшего. Я это знал. Я узнал этот вальс. Ноги чуть не подогнулись, в буквальном смысле. Чтобы устоять, пришлось прислониться к двери подъезда. По коже побежали мурашки, дыхание прервалось, внутри все перевернулось, я чуть не расплакался. Сначала я пытался убедить себя, что это самовнушение, что эти странные мысли навязаны рассказом Конни, что память и восприятие действительности стали работать в определенном направлении и это вызвало неправильные ассоциации. Но это был он, тот самый вальс. Двадцать пять лет назад я невольно услышал его в Вене, и с тех пор мне удавалось избегать этой мелодии. Но вот теперь ее выдували два десятка здоровых легких на кларнетах, трубах, тромбонах и флейтах, подкрепленных малыми барабанными установками, от которых дрожали стекла в окнах. Парад, который мне пришлось наблюдать в прошлый раз, был совсем не похож на эту вереницу ухоженных девушек: строго говоря, он представлял их противоположность, некое фрик-шоу, парад монстров, предназначенный не для всеобщего обозрения, а лишь для глаз посвященных. Сам того не желая, я стал свидетелем событий и явлений, с которыми ни один разумный человек не захотел бы иметь дело. Я увидел союз, который не устраивает встреч, не имеет устава — союз, который зиждется на худших человеческих проявлениях.