— Переел?
Анита не могла поверить, а Конни не мог придумать ничего лучше. Она предпочла другую интерпретацию: известие о том, что он станет дедушкой, произвело слишком сильное впечатление.
— Любимый… — Она обняла его, поцеловала — поцелуй длился дольше, чем необходимо, и был вольнее, чем просто знак нежности. Что-то вроде: «Я все равно люблю тебя…» Этот поцелуй говорил: «Вернись, останься, будем вместе бабушкой и дедушкой…»
Конни попытался ответить на поцелуй так, чтобы она осталась довольна или, по крайней мере, успокоилась. В остальном он вел себя как типичный изменник. Где-то вдали от жены находился источник силы, постоянно тянущий его к себе, и она, разумеется, думала, что этот источник — другая женщина. Иногда Конни казался рассеянным и отсутствующим, но сейчас он выглядел в точности как неверный муж, для которого мучительна каждая минута в обществе жены. Будь Анита молодой и неопытной, она выставила бы его за дверь вместе с говядиной. Теперь же умела совладать с обидой, скрыть разочарование, на которое имела полное право.
Все это Конни понял в ту же минуту.
— Я был и там, и в то же время где-то далеко…
К сожалению, это не приносило облегчения, а лишь усиливало чувство вины. В глазах жены сознание вины превращало Конни в абсолютного подонка.
— Но что мне оставалось, — сказал Конни. — Уже тогда я понимал, что речь идет об опасных вещах… что никто из них не должен ни о чем догадываться, ведь если бы что-то произошло, то сразу стало бы ясно… что они знали…
Так он стоял, раздираемый противоречиями, в кухне своей супруги, перед любовно оформленной трапезой — жестом примирения жены и матери, призванным показать, что такое любовь, настоящая любовь. Она приготовила еду по вкусу дочери и купила вяленой говядины, чтобы угодить мужу. Дочь не пришла, а муж смотрел на еду с таким видом, словно его вот-вот вырвет.
— Может быть, я схожу с ума, — сказал Конни, — но я стал думать о Виви, этой куртизанке… и знаешь почему? Я не знал. Потому что это казалось мне разумным. Она больше ничего не значила для меня, дурман давно развеялся, но дома у жены мне казалось единственно логичным, единственно разумным думать о другой женщине, потому что только это могло объяснить мое состояние, ведь правда была еще более отвратительной…
Конни посмотрел на меня с новым выражением. Он напомнил мне другого знакомого: его лицо всегда изображало большое удивление, как у мальчика-переростка, который воспринимает любую вещь с невыразимым изумлением и вечным вопросом: «Как это возможно?..»
— Очевидно, — отозвался я, — это ужасный парадокс.