— И?
— Что «и»? — переспросил я.
— Это все?
— Ну в общем да, — сказал я. — Мы выпили кофе в «Уимпи». Двойной эспрессо. Лучший в городе…
Мод кивнула так, словно знала, что я еще не закончил.
— Помню, что по радио крутили Элтона Джона. Генри насвистывал мелодию, он знал эту песню. Понятия не имею, как она называется. Мы выкурили по сигарете… Мы просто сидели, глазели по сторонам.
Я снова выдержал паузу, глотнул вина и посмотрел в окно. Мод ждала продолжения. Я мог еще долго перечислять никому не интересные подробности, лишь бы выкрутиться из этого дурацкого положения — я помнил все, но не смел рассказать об этом Мод. Меня по-прежнему связывали определенные обязательства. Мод, разумеется, догадывалась, почему я уделяю так много внимания мелочам, не имеющим прямого отношения к делу.
— Он тогда как раз оклемался… Это продолжалось две недели. Ему делали уколы, так что выглядел он довольно бодро. Снова появился этот блеск в глазах… Ты меня понимаешь.
Мод снова кивнула.
— Понимаю.
— За соседний столик уселся парень на роликовых коньках, — продолжил я. — Генри стал его расспрашивать… о роликах. О ценах, о производителях и вообще… — Я снова взглянул на Мод. Ее терпение было уже на пределе. — Потом… потом мы заговорили о Лондоне. Вернее, говорил в основном он. Не знаю, почему. Потом мы расстались, я пошел домой, а он хотел еще немного погулять по городу…
— Погулять по городу?
— Да, — ответил я. — Он так сказал. «Cheerio, old chap!»,[8] и ушел.
Мод посмотрела в сторону, обдумывая мои слова, а потом заглянула мне прямо в глаза.
— Один?
— Насколько мне известно, да.
Мод хмыкнула, тем самым, давая мне понять, что не верит моим словам. Видимо, что-то не клеилось. Она сделала глубокий вдох и выпалила:
— Я говорила с ним по телефону. Он обещал прийти. Мне надо было с ним поговорить. Я прождала весь день. Но он не пришел. Видимо, ему было приятней сидеть в «Уимпи»…
Конец фразы прозвучал довольно холодно, и нарочито, словно для того, чтобы я почувствовал себя виноватым.
— Я не знал об этом.
Она долго думала, разглядывая спичечный коробок в своей руке, постукивала им о черный потертый стол. Казалось, однако, что она больше взволнована, нежели расстроена или оскорблена.
— Неужели ты думаешь… — начал было я, но запнулся.
Она перевела взгляд на меня, словно требуя, чтобы я закончил свою мысль, как бы грубо это ни прозвучало.
— … что он пропал по собственной воле?
Помолчав, она пожала плечами, и в ее жесте было бессилие, означавшее все, что угодно, кроме «нет».
— Что ты хочешь этим сказать? — сказала она.