К августу рукопись была более или менее окончена. Не хватало названия, по-прежнему оставались длинные куски, которые можно было переписать и улучшить. Я решил, что не буду торопиться — пусть еще полежит. Впервые. Раньше бы я побежал сломя голову к издателю — за реакцией, одобрением или хотя бы авансом. На этот раз я решил затаиться и выждать время. Когда я начал писать это повествование, голова моя была обрита наголо из-за побоев, нанесенных мне при так и невыясненных обстоятельствах. Но раны затянулись, внешние следы побоев исчезли, даже нервный тик под глазом — и тот прошел. Я загорел, поправил здоровье, сменил профессию. Я сделал выбор, принял сотни трудных решений, каждое из которых, как только я сдам рукопись издателю, окажется необратимым. Особые обстоятельства требовали особого терпения.
Однажды в августе, субботним вечером, в клубе устроили праздник раков. У меня был выходной, и я провел его за чтением рукописи. Весь день я просидел за закрытой дверью и задернутыми шторами, как Мод в тот июньский вечер на Хурнсгатан. Согласно последней редакции, она появлялась ближе к концу, входила в квартиру, в мою жизнь, как освободитель, неся с собой свет и свежий воздух. В последней сцене Мод лежала на кровати, а я сидел на подоконнике, глядя на нее, — на этом рукопись обрывалась. Тогда я не знал, что Мод предстоит пролежать на этой кровати еще двадцать пять лет. Человек, которого мы вместе решили называть Генри Морганом, вышел из игры, и это казалось вполне логичным. Только мы с Мод остались в квартире, которую она назвала зловещей. Я заимствовал у нее это слово и использовал на первой же странице, о чем впоследствии пожалел.
Чтение принесло мне удовлетворение, которое довольно быстро сменилось чувством вины. Книга была задумана как обвинительный акт, как попытка указать на пятно несмываемого позора, как историческое расследование, что называется, с далеко идущими последствиями. В этом смысле достижения мои были довольно скромными. Потеряв связь с Мод, я лишился доступа к тем важным материалам, которые она обещала предоставить в мое распоряжение. Книга казалась мне слабой еще и потому, что главный герой был прописан в ней слишком старательно и в результате приобрел гипертрофированные черты, представ эдаким обаятельным, неотразимым голубоглазым повесой, крайне далеким от своего оригинала. При первой же возможности я переспал с его женщиной и потом, мучимый угрызениями совести, взялся кроить из него героя с излишним усердием, чтобы наказать себя и загладить свою вину. Книга, изначально задуманная как обвинительный акт, превратилась в акт самобичевания. Я видел это сам, это увидела бы и Мод, а Генри хватило бы пары страниц, чтобы понять это. Я назвал врага и сам встал в его ряды. Я определенно напрашивался на неприятности. А когда мой главный герой пропал без вести, я испытал облегчение. Сам я не смел себе в этом признаться, но текст, мои собственные слова разоблачали меня. Это было отвратительно, чудовищно.