— Все это тонкие материи, — сказал я. — Трудно быть в чем-то уверенным.
— Знаю, — ответил он. — Видел. Вы — жалкие эгоисты.
— Пожалуй, с этим не поспоришь.
— Мне так это надоело, — сказал он. — Когда вы, наконец, поймете?
— Это уже не важно. Слишком поздно.
Быть может, он услышал больше, чем я хотел сказать, что-то между слов. Во всяком случае, он посмотрел на меня с сочувствием.
— Меня замели, — сказал он. — На прошлой неделе. У меня почти ничего не было… — Он показал пальцами, как мало у него было. — Меня посадили в машину и стали допрашивать. Я спросил, что мне за это будет. Они сказали, что для начала составят протокол, а потом меня вызовут в суд. «Вот тогда, — сказали они, — у тебя будет возможность припомнить пару слезливых историй о своем паршивом детстве». Я дико разозлился и сказал, что детство у меня было вовсе не паршивое. У меня было офигительное детство. Я думал, они меня изобьют.
Я засмеялся. Мне был знаком этот тон, эта непримиримость, это гражданское мужество, сломить которое мог только настоящий профессионал.
— Я хочу тебе кое-что показать… — сказал он.
Я прошел за ним в его комнату. Из-под кровати он выдвинул большой ящик.
— Смотри…
В ящике лежали старые игрушки, модели, разные человечки, игры, мечи и пистолеты.
— Это все мне подарил ты.
Я посмотрел внимательнее, пошарил в ящике рукой, и с трудом признал лишь несколько машинок, которые я возможно ему подарил. Хотя он конечно же был прав. Я все забыл, но ни за что на свете не признался бы в этом.
— Да, точно, — сказал я. — Так ты все сохранил…
— Все до последней мелочи, — ответил он. — Вот о чем я думал, сидя в машине с этими фашистами.
— Я тебя понимаю, — сказал я.
— Ты сбежал из-за меня?
Мне пришлось посмотреть ему прямо в глаза, чтобы заставить его поверить мне.
— Не смей так думать. Никогда. Обещай мне.
Я протянул ему руку. Он ответил мне крепким рукопожатием, и я понял, что он поверил моим словам. Это было важно. Чувство ущербности и потери, которое некоторых молодых людей сводит с ума, было условием его существования с самого рождения, и он научился с этим мириться. Обстоятельства исчезновения отца делали всякие розыски бессмысленными: некого было искать и нечего — ни человека, ни правды; единственной зацепкой был образ, запечатленный на нескольких фотографиях, — образ этот был окружен непроницаемым молчанием до тех самых пор, пока не перекочевал на страницы романа, где приобрел черты, преувеличенные и романтизированные, что было очевидно любому, даже самому неискушенному молодому человеку.
— Но ты же мог стать моим отцом, — сказал он. — Если бы только захотел.