Мы утратили ощущение времени. Ночь наступала внезапно, словно выключали рубильник и над нами гасли юпитеры с матовыми фильтрами, освещавшие дорогу. Случалось, что темнота заставала нас врасплох, и мы не успевали как следует поставить палатку и раздобыть сухого хвороста для костра, и тогда приходилось оборудовать нары в темноте, использовать палатку как подстилку и спать под открытым небом, если, конечно, нависающие над нами скалы можно было назвать небом.
Хуан просыпался хмурым и жаловался на непроходящую головную боль. Я не стал делиться с ним своей проблемой, чтобы не подливать масла в огонь его суеверия, но и у меня тоже почти все время болела голова. Сначала я думал, что причиной тому – недосыпание, но последние дни, экономя силы, мы по два-три часа спали днем, а боль все равно не отпускала.
Стены ущелья будто намеревались раздавить нас. Подняться по ним наверх, как я уже говорил, было совершенно невозможно, а идти по самой реке становилось с каждым днем все труднее – сильное течение и скрытые камни представляли серьезную опасность. В конце концов нам ничего более не осталось, как медленно продвигаться по каменной стене на высоте трех-четырех метров над водой, зависая порой над ревущими бурунами на одних пальцах.
Так мы шли, а точнее, ползли, пока не съели последний сухарь, размочив его в воде. Хуан совсем упал духом, стал что-то бормотать о божьем наказании и отпущении грехов. Я пытался приободрить его, говорил, что у всякой реки есть начало и скоро мы обязательно найдем ее источник и выберемся из ущелья. Видя, что эта перспектива кажется моему товарищу слишком маловероятной и непривлекательной, я стал фантазировать.
– Послушай, ведь ты говорил, что в сельве много золотоносных рек и каньонов. А чем эта река хуже? Может, попытаем счастья и вернемся в Ла-Пас миллионерами!
Упоминание о золоте несколько взбодрило Хуана. Он, правда, сначала пожал плечами, пробормотал, что золоту больше делать нечего, как лежать и дожидаться нас, но идти стал быстрее, часто смотрел себе под ноги, загребал вместе с водой горсть мокрого речного песка и рассматривал его, растирая по ладони.
Не помню, на какой день пути это было, но стены ущелья в конце концов сомкнулись перед нами, образуя гигантский каньон. На его торцевой стене чернел вход в огромную пещеру, напоминающую штольню или тоннель метро. Из пещеры, как из трубы, выливалась вода, падала с высоты нескольких десятков метров, разбивалась о дно каньона, поднималась в воздух облаками водяной пыли, пенилась, как кипяток, бурлила, кружилась в водоворотах и, постепенно успокаиваясь, приобретая в узком русле форму, становилась быстрой рекой, по которой мы так долго шли.