— А, это ты, Перине, — сказал старик.
— Да, отец, я хотел бы поужинать у вас.
— Милости просим, сынок.
— Это еще не все, отец. Народ в Париже волнуется, ночью на улицах неспокойно. Я прошу у вас и ночлега.
— Ну что ж, сынок, — отвечал старик, — твоя комната, твоя кровать всегда к твоим услугам, как и твое место у очага и за столом. Разве я когда-нибудь попрекал тебя, говорил, что ты слишком часто ими пользуешься?
— Нет, отец, — воскликнул молодой человек, бросившись на стул и охватив руками голову, — нет, вы добры ко мне, вы любите меня.
— У меня только ты и есть, сынок, ты никогда не причинял мне горя.
— Отец, — сказал Перине, — я очень страдаю, позвольте мне не ужинать и пройти сразу в мою комнату.
— Иди, мой сын. Разве ты не у себя дома и не волен распоряжаться собой, как тебе хочется?
Перине толкнул небольшую дверцу, замыкавшую три первые ступеньки лестницы, прорубленной внутри стены, и стал медленно подниматься, не оборачиваясь, чтобы не видеть отца.
Старый Леклерк вздохнул:
— Мальчик вот уже несколько дней ходит печальный.
Он один сел за стол, куда уже поставил второй прибор, для сына.
Некоторое время отец прислушивался к шагам сына у себя над головой, но вот все стихло; решив, что сын заснул, старик прошептал несколько молитв, прося у бога за сына, затем и сам лег у себя в комнате, но сперва со всеми предосторожностями положил под подушку ключи, которые ему было доверено хранить.
Прошло около часа, ничто в доме старого эшевена не нарушало тишины; вдруг в первой комнате послышался легкий скрип, — дверь, та, что мы упомянули, отворилась, три деревянные ступеньки одна за другой хрустнули под ногами Перине, — он был бледен и старался сдержать дыхание. Скрип деревянной половицы под ногой заставил его остановиться, прислушаться. Все безмолвствовало, он мог быть спокоен. Утирая рукою пот со лба, он на цыпочках прокрался к комнате отца и толкнул дверь, — тот и не подумал запереть ее.
На камине мерцал фонарь, оставленный на тот случай, если сюда забредет запоздалый горожанин, тогда старик поднимался, чтобы опознать его; хоть тусклого света фонаря было достаточно, чтобы старик, проснувшись, заметил, что он не один в комнате, Леклерк решил его не тушить, из боязни натолкнуться в темноте на какую-нибудь вещь и разбудить отца, пока что крепко спавшего.
Ужасное зрелище! Молодой человек крался к постели отца, вперив в нее сверкающий взгляд, которым он изредка, словно тигр в засаде, окидывал комнату, он вздрагивал от частых ударов сердца, в то время как дыхание спящего было покойно; пот струился по его лицу, волосы стали дыбом; положив левую руку на рукоять кинжала, правой он опирался о стену, продвигаясь очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы половица под его ногой стала на свое место. Наполовину отодвинутый полог на некоторое время спрятал от него голову отца, он сделал еще несколько шагов, протянул руку, положил ее на столбик кровати, остановился, чтобы собраться с духом, затем, напружинив тело и с минуту пошарив в темноте, сдерживая дыхание, просунул под подушку, мокрую от пота, дрожащую руку, — от стоял в неудобной позе, не замечая боли во всех членах, думая лишь о том, что одно движение, вздох отца могут сделать сына отцеубийцей.