Но Эмилио ее не покинул. Он приехал разряженный, был рад ее видеть. Ступив в гондолу, Лавиния, можно сказать, испытала удовлетворение. За эту награду она вела тяжелый бой две недели, и вот награда завоевана.
— Comandi, Signorina? — спросил Эмилио, медленно вращая весло. Я его Афродита? — подумала Лавиния. Могу приказывать ему, что хочу? Но предложила лишь поехать в церковь Сан-Сальваторе.
— Chiesa molto bella,[48] — отважилась она.
— Si, si, — подхватил Эмилио, — е molto antica.[49]
Такой разговор был ей по душе, бесхитростный, будто складывались воедино две части пословицы. На нее накатила благостная истома. Вдруг она услышала крик. Эмилио откликнулся, разразился несвойственной ему многословной тирадой. Она подняла голову — это всего-навсего гондольер с проплывающей мимо гондолы сказал «доброе утро». Еще один крик. На сей раз — целое предложение, все из усеченных слогов, разобрать которые Лавиния никогда не могла. Эмилио прекратил грести и ответил довольно пространно, выстреливая короткими очередями, говоря с большим убеждением. Минуту спустя — еще один обмен любезностями, еще более долгий. Казалось, вся армия гондольеров проявляла интерес к Эмилио, беспокоилась о его делах и поздравляла с какой-то удачей. Лавинии показалось, что на гондольера посыпался град вопросов с мостовой, с парома, со ступенек и из окон; и все, кто спрашивал, смотрели на нее.
Мне просто мерещится, подумала она; но после обеда картина повторилась, это был какой-то кошмар. Условности, даже условности по-венециански пугали ее своим оскалом, рычали за стеклянными стенами своего зверинца. Лавинию охватило презрение ко всем этим людям — гримасничают, суют нос не в свое дело. Кто они такие, думала она, эти водоплавающие, эти макаронники? На миг она ощутила, что Эмилио — частица их всех, между ним и ею пролегла трещина. Она словно посмотрела на него через повернутый другим концом бинокль, и он стал крохотным, ничтожным, низменным, думать о нем и то много чести. И тут же на его месте возникли поколения Джонстонов — люди все открытые, простые, посуровевшие от деяний на благо города и даже страны, слуги своего времени, благодетели грядущих дней.
На таких людях и стояла Америка; всеми своими достижениями Америка была обязана им. С тридцатых годов семнадцатого века, когда они появились на континенте, вплоть до крушения идеалов, целых двести пятьдесят лет они упорно трудились — аристократы, не осознающие себя таковыми, люди непритязательные, цельные, жизнь в них так и бурлила. Они не бахвалились своей родословной — Лавиния могла перечислить все поколения своих предков, — воспринимали ее как часть отечественной истории, а не как совокупность отдельных лиц; с генеалогией было просто — она объединяла их в единую связку, а вовсе не была уровнем, до которого другим никогда не дотянуться. Общество, к которому они принадлежали, чтило свои традиции, оно было респектабельным и демократичным, каким аристократия вполне может быть. Со всех сторон ему угрожала безликая плутократия, но оно сохранило свою первооснову, стержень, добросовестность, старомодно-домашний облик, без глянца или лака. Нынче многие богачи следуют линии наименьшего сопротивления. Они разъезжают куда хотят, видят что хотят, делают что хотят, но круг их желаний стал до обидного жалким. Личность для них — лишь капля в ведерке процветания. Если им принадлежит полотно Гейнсборо, они владеют лишь материальной ценностью, но не духовной. А вот нам полотно Гейнсборо, размышляла Лавиния, не заслонило семейных традиций; мне больнее потерять бабушкину брошку, чем мое жемчужное ожерелье. Конечно, рассуждала она, окрыленная, чувствуя свою необходимость для цивилизации, нам дороги и мелочи, хотя мы, аристократический род, обрели опыт в великих деяниях, мы и сейчас способны отличить хорошее от плохого, в нас и сейчас живет сокровенное, и мы не выставляем его напоказ, не несем менять на рынок. Волна самоутверждения вздымалась все выше и выше. Лавиния давно не пребывала в подобном настроении, но сейчас она холила его, потворствовала ему, купалась в нем, полагая, ободренная, что теперь оно будет с ней всегда.