Ближе к вечеру снова пришел мистер Флетчер и объявил, что поезд движется со скоростью сорок пять миль в час — в три раза быстрее лошади — и не выказывает признаков усталости!
Шаман узнал о смерти отца из телеграммы, доставленной ему на следующее утро после того, как это случилось. Он изумленно подумал, что мир движется в эру больших скоростей и еще более быстрых сообщений, новых больниц и методов лечения, операций без мучений. Утомленный этими волнительными размышлениями, он мысленно раздел Марту Мак-Доналд и приятно провел полчаса, в подробностях представляя себе медосмотр, заканчивающийся соблазнением — самое безопасное, наиболее безобидное нарушение клятвы Гиппократа, которую он давал.
Но надолго отвлечься не получилось. «Папа!» Чем ближе к дому оказывался Шаман, тем сильнее сжималось сердце. На глаза навернулись слезы. А ведь молодой мужчина, которому недавно исполнился двадцать один год, да еще и врач, не должен плакать при посторонних. «Папа…» Опустилась черная ночь, задолго до того, как в Канкаки им поменяли паровоз. Наконец, неожиданно скоро — не прошло и одиннадцати часов с тех пор, как они выехали из Цинциннати, — мистер Флетчер объявил о прибытии на станцию «Ро-о-ок А-а-айле-енд!»
Вокзал оказался настоящим оазисом света. Выйдя из поезда, Шаман тут же увидел Олдена: тот ждал его под газовым фонарем. Наемный работник хлопнул его по плечу, грустно улыбнулся и весело поздоровался:
— Вернулся домой, вернулся домой, стук-перестук.
— Привет, Олден. — Они ненадолго задержались под фонарем, чтобы поговорить. — Как она?
— Ну, понимаешь… Черт. До нее еще не дошло. Она почти ни минуты не оставалась одна: возле нее постоянно толчется много людей из церкви, да и преподобный Блэкмер весь день рядом с ней, в доме.
Шаман кивнул. Чрезмерная набожность его матери была для них всех настоящим испытанием, но, если Первая баптистская церковь поможет им пройти через это, он будет ей весьма благодарен.
Олден сообразил, что весь багаж Шамана сможет уместиться в одну-единственную сумку, и потому взял двуколку с хорошими рессорами вместо бакборда[1], у которого рессор вообще не было. В двуколку запрягли Босса, серого мерина, которого так любил отец Шамана, и прежде, чем сесть, молодой человек погладил коня по морде. Как только они отправились в путь, разговор стал невозможен, ведь в темноте он не видел губ Олдена. От работника исходил привычный, домашний запах сена и табака, сырой шерсти и виски. Они переехали на другой берег реки Рокки по деревянному мосту и пустили лошадь рысью по дороге, ведущей на северо-восток. Двигались в непроглядной темноте, но Шаман знал здесь каждое дерево и камень. В некоторых местах лошади было трудно идти, потому что снег почти полностью растаял, превратив утоптанную землю в жидкую грязь. Примерно через час пути Олден натянул вожжи, чтобы дать лошади отдохнуть, как он всегда поступал. Мужчины справили малую нужду на сыром нижнем выпасе Ганса Бакмана и немного побродили, чтобы размять мышцы. Вскоре они уже ехали по узкому мосту через реку недалеко от их фермы. Как только вдали показались дом и сарай, Шамана охватил страх. До сих пор все шло как всегда: Олден заехал за ним на вокзал в Рок-Айленде и доставил домой; но сейчас, когда они приедут, папа не выйдет им навстречу. Никогда не выйдет.