— Убедил-таки князей Гаврила Богумилович…
— Убедил, — князь Арсений с досадой потер лоб. — Красно говорил. Слезу пустил, поверите ли! Все то же, что мы слышали: нельзя с Ордою драться, надо вкривь да вкось, хана умилостивить, хана утишить… Не прислушались ко мне князья. Эх! — Кулаки тверенича сжались. — Приговор съезда — не шутка. Теперь, други, лежит нам дорога в Юртай…
— Нельзя тебе туда, княже. — Годунович решительно расправил плечи. — Казнят, и вся недолга. А Тверень сперва разорят вконец, а на остатнее ярлык Болотичу отдадут — за верную службу.
— Как же я могу, — негромко ответил Арсений Юрьевич, — как же могу князей звать вместе на кровавое поле выйти, если сам их приговора бегу, если на их слово плюю?
— А если в Юртае — на плаху потянут? — Ставр не опустил глаз. — Нельзя ехать, Арсений Юрьевич, нельзя, княже! Вели мне отправляться, все знают, что я в Тверени посольскими делами ведаю! Хоть и не так часто, как Болотич, а в Юртае сиживал, знаю, с кем из мурз да темников речи вести!
— Опомнись, Ставр Годунович, — князь только покачал головой. — Я бояр своих верных на смерть не отправляю.
— То долг наш, — горячо вступился Обольянинов. — Полки тверенские водить, в бой идти, посольства править. А князь — он княжеству голова! И если «на смерть» идти надо — то не князю!
— Неверно я сказал, — оспорил сам себя Арсений Юрьевич, поняв, что попался в ловушку. — Не «на смерть».
— А коль так, то чего ж и мне не съездить? — тотчас воспользовался Ставр.
— Нет, — отрезал тверенский князь. — Съезд княжий приговорил — так тому и быть. И ничего слышать не желаю! — Для верности Арсений Юрьевич сжал кулак и потряс в воздухе перед опешившими боярами, никогда не видевшими князя в таком гневе.
— Но хоть с собой возьми, княже! — почти взмолился Олег Кашинский.
— С собой возьму, — кивнул Арсений. И, резко повернувшись, почти бегом бросился прочь.
Бояре молча шагнули следом. Спиной Обольянинов чувствовал множество взглядов — их провожали. Смотрите-смотрите — вдруг охватила злость. Помочь небось не захотели…
3
…А во дворе обители все оставалось тихо и мирно, как всегда. Возле свежего сруба суетились мужички-трудники, таская бревна и укладывая венцы. Работали дружно, но тяжелые обтесанные стволы поднимали с явной натугой.
— А ну-ка, посторонись, братия, — раздалось откуда-то из-за спины боярина.
Обольянинов повернулся — через двор мягкой медвежьей, но отнюдь не косолапой походкой плавно шел могучего сложения инок в обычном темном облачении и сдвинутом на затылок, несмотря на холод, клобуке. Мягкое, округлое, совсем не воинственное лицо, выбившиеся из-под кукуля светлые волосы; лицо окаймляет не успевшая отрасти бородка.