— Les jeux sont faits; rien ne va plus.[2]
Хромированная крестовина вертушки закрутилась, посверкивая бликами света хрустальных люстр. Все замерли. Во встречном направлении устремился белый шарик из слоновой кости. Сначала он катился по гладкой поверхности выше бортика с лунками и равномерно жужжал. Затем, потеряв скорость, опустился чуть ниже, перемахнул кольцевой выступ и запрыгал, стуча по несущимся навстречу латунным перегородкам.
— Двадцать три, красное, — объявил крупье, сгребая большую часть денег с разлинованной части зеленого сукна.
Игра продолжилась. Овчинников ставил по какой-то, возможно, только одному ему понятной схеме, играя то стриты и линейки, то квадраты и дюжины, то понижая риск и увеличивая ставку, то, наоборот, возвращаясь к стрейту, то есть ставя все на один номер.
— Это система «парлай», — шептал на ухо даме один из зрителей, изображая из себя специалиста.
Иногда Овчинников выигрывал, даже довольно крупно, и возле него скапливалась внушительная груда монет и банкнот. В таких случаях он шел на риск, поднимая ставку до предельной и играя сдвоенные или строенные номера. Количество денег возле него сразу уменьшалось, и он снова переходил к колонкам и дюжинам, ни разу, однако, не опустившись до «чета — нечета» или «красное — черное».
— Семнадцать, черное, — неожиданно громко произнес русский, звякнув по соответствующей клетке таблицы высокой стопкой золотых монет.
— Восемнадцать, красное, — сдавленным голосом тут же выкрикнул Савва и, протискиваясь к бортику стола, неуклюже протянул свои деньги.
— Faites vos jeux.
Засверкала крестовина, в наступившей тишине тягуче запел свою песню костяной шарик. Потом он запрыгал по лункам, теряя скорость и приближая момент развязки. Наступила тишина. Каратаев стоял у противоположного конца стола и не мог рассмотреть всех нюансов этой скачки. Он скользнул взглядом по равнодушному лицу Овчинникова, и что-то вдруг привлекло его внимание. Посмотрев чуть ниже, Савва увидел, что возле высокого борта стола перед русским лежит еще целая кипа монет и ассигнаций.
— Черт! — прошептал Каратаев, уже начиная подозревать неладное.
— Двадцать четыре, черное, — объявил крупье, забирая и ставку Овчинникова, и семь серебряных двадцатиталеровиков Каратаева.
— Черт, — вторично прошептал Савва.
Самое обидное, что на его проигрыш никто даже не обратил внимания, словно играл здесь только один Овчинников.
— Семнадцать, черное, — снова произнес худощавый человек в темно-синем сюртуке и опять поставил на несчастливую клетку.
По всему было видно, что он уже устал и нервничает. В тактике его действий не было совершенно никакой логики. Только упрямство раздосадованного богатея.