В растерянности он повторил то, что говорил всегда:
— Если бы не она, мы бы никогда не встретились.
— Но почему она этого хотела?
Прежде чем открыл дверь, он заметил, что она дрожит. Глаза ее были по-прежнему закрыты.
— Поспи, — сказал он. — Ты устала. Когда ты проснешься, ты посмотришь на вещи иначе. А когда я вернусь, мы уже не расстанемся. Все мы.
Он вышел, не поцеловав ее, и напрасно ждал на ступеньках главной лестницы, что она его позовет. Прошел через темный парадный зал, где на комоде еще стояли одиннадцать шкатулок со столовыми приборами.
Король поманил мажордома, и тот двинулся следом.
— Присмотрите за моей женой, — сказал он. — Она сама не своя, полна мрачных предчувствий. Полагаю, она сегодня и не выйдет из спальни.
— Ваше слово — закон, ваше величество. Но как регент она должна в ваше отсутствие управлять делами государства.
Поступь короля была все такой же ровной, когда он подошел к выходу из дворца. Он даже не взглянул на мажордома, и тот повторил:
— Ваше величество, дела государства нельзя оставлять без попечения.
— Тогда я назначаю регентом мою мать.
— Вашу мать?
Его коня вывели из конюшни. Грум стоял рядом, чтобы помочь ему сесть в седло.
— Да, мою мать, — спокойно повторил король, прежде чем пустить коня вскачь на восток, где ждала его армия. — И пусть ее слово будет для всех законом.
В субботу утром Гримм проснулся поздно с неприятным ощущением, будто кто-то только что коснулся его лица. Кожа на скуле ощущала прохладу и была влажной, словно от поцелуя. Он крепче зажмурился, так как справа на него падал яркий свет из окна, у которого только что раздвинули шторы. Прищурившись, он приподнялся на локтях и сразу ощутил приступ тошноты.
— Доброе утро, дядя, — раздался голос Августы. — Ты чуть было не проснулся час назад. Дергался, гримасничал. Ты помнишь, что тебе снилось?
Какой еще сон? Она что, слепая? Неужели она не видит, что он весь в грязи? Комья земли на глазах, на губах… Наконец он совсем проснулся, раздраженный, что не один. Ему неловко, когда за ним наблюдают. Но ничто не может заставить исчезнуть Гизелу, Дортхен, Германа, Рудольфа и — бессменного часового — Августу. Он потерял счет тому, сколько раз просыпался (чаще всего от причудливых снов о том, как скачет верхом, сначала во дворец, потом на войну) и всегда обнаруживал ее в кресле у шифоньера, свою сиделку, свою заботливую мамашу, готовую ночь напролет рассказывать сказки приболевшему дитяти. Иногда ему действительно хотелось, чтобы она рассказала сказку. Чтобы она вообще что-нибудь рассказала вместо того, чтобы бросать на него эти тревожные виноватые взгляды.