— Как не копано? Что ты несешь! — возразил Тутушев.
Он приналег с усердием на свою лопату, и она с сухим треском обломилась посередине древка. Стоявший до этого в оцепенении Баки-Хаджи легонько поднял голову, передвинулся с ноги на ногу, в уголках рта его появилась слабая улыбка. Он понял, что природные неисполнительность и леность его младшего брата спасли его. Выкопали еще один слой желтой, слипшейся от времени, глины. Всем стало ясно, что копают напрасно.
— Истамулов, — обратился начальник к Шите, — спроси, что этот старик здесь делает с Кораном в руке?
Шита перевел речь, хотя Баки-Хаджи и так все понял. Не поднимая глаз, мулла ответил на чеченском.
— Он говорит, что это древний обычай: каждую весну перед пахотой необходимо вскопать целинный участок и молить Бога о хорошем урожае.
— Гм, — усмехнулся начальник, доставая папироску. — Так это что — мусульманский обычай?
— Нет, — переводил Шита, — говорит, что языческий, просто в последнее время для надежности и Коран нужен.
Не говоря больше ни слова, побросав все как было, всадники ускакали.
Рыдая, выскочила из кустов Хаза:
— Бог тебя спас, Бог! Благодари его! — причитала она, упав перед стариком на колени.
Вскоре на двух запотевших конях, без седел прискакали Косум и Рамзан, вслед за ними прибежал пеший Цанка. Всё допытывались, что было — да как.
Встревоженные неприятными новостями, все родственники Арачаевых, побросав полевые работы, вернулись в село.
Из накануне приглашенных Баки-Хаджи двенадцати человек для обсуждения дел явился только один — сумасбродный старик Бовка из Элистанжи. Теперь, после произошедшего, его присутствие было в тягость. Он предлагал всякие нереальные действия, вплоть до объявления газавата[44] всем и всему. Наконец, когда он с Баки-Хаджи остался один, сказал, что к нему приходил один армянин из Парижа, от Тапы Чермоева, и передал, что скоро прибудет помощь из Европы, и что большевики и все им сочувствующие будут истреблены.
— А ты видел когда-нибудь Чермоева? — перебивая, спросил его Арачаев.
— Нет.
— А откуда вдруг Чермоев, да еще в Париже, вспомнил о тебе? — допрашивал его Баки-Хаджи.
— Откуда я знаю… Видимо обо мне и там знают, — удивленно отвечал Бовка.
— Только бешеные собаки твоего села знают тебя, а Чермоеву до тебя и нас всех нет дела. Понял? Это провокатор, а ты дурень.
Поздно вечером в кунацкой Баки-Хаджи вновь шел совет. Было шумно, как никогда: молодые да отчаянные настаивали на объявлении открытой вражды женоподобным Тутушевым; один лишь мулла сдерживал их пыл — пытался что-то объяснить. Пререкания молодых его бесили, приводили в ярость. Наконец, не выдержав, он закричал своим срывающимся в напряжении на высокой ноте голосом: