— Вставай и снимай штаны, нечего раздумывать, раньше надо было думать, — бесстрастно произнес дядя. Лицо его как-то странно подергивалось, глаза блестели, словно в предвкушении чего-то очень приятного.
Конечно, уважение к влиятельному родственнику, или, что уж там говорить, страх, не позволяло Арсению взбунтоваться открыто. Но мозг его лихорадочно искал варианты, как не допустить позорной и унизительной расправы. В каком-то липком ступоре Арсений медленно теребил свой ремень. В мозгу стучало: «Что же делать? Что делать?»
Наконец он решился, быстро вскочил со стула и попытался проскочить мимо дяди из комнаты, но это ему не удалось — Михаил Павлович тут же среагировал и цепко схватил его за плечо, потом одним ударом повалил на кровать, стянул штаны и, о ужас, мастерски хлестнул его.
Пряжка ремня обожгла кожу… Это было не столько больно, сколько ужасно обидно… Такого унижения он еще никогда не испытывал. Арсений мельком взглянул на красное лицо своего мучителя. Тот вошел в раж и наносил один удар за другим с какой-то сардонической улыбкой. В голову Арсения закралась жуткая, крамольная мысль, что дяде, пожалуй, эта процедура доставляла какое-то ненормальное удовольствие. И в тот же момент он с еще большим ужасом понял, что действительно есть в этом беспредельном унижении что-то неуловимо сладостное. По потной спине бегали мурашки, он вцепился в угол подушки, стиснув зубы, ждал очередного удара, и вдруг заметил, что внутри его что-то откликалось на эти издевательства, по телу разливалась какая-то теплота и расслабленность. Удары продолжали сыпаться, ремень свистел в воздухе.
— Ненавижу, мерзкий дядька, все расскажу маме! — кричал Арсений, задыхаясь от слез.
— Не расскажешь, — вдруг с какой-то спокойной силой и уверенностью сказал дядя. — Разве тебе не будет стыдно? Пусть это останется нашим маленьким секретом. — И продолжал с чувством хлестать его.
Наконец он закончил. Мальчик медленно встал с кровати, путаясь в брюках, поплелся в ванную, где его тут же вырвало.
Весь вечер он проплакал втайне от мамы. Он не знал, что ему делать, как жить дальше. Казалось бы, что переживать из-за такой ерунды, но он чувствовал, что мир непоправимо пошатнулся, он стал ощущать себя иначе, каким-то другим, сломленным. Из него как будто вынули какую-то важную пружинку. Каждый раз, когда он вспоминал о Михаиле Павловиче, ему хотелось реветь, такое чувство ненависти переполняло его.
В следующий раз он решил сказаться больным и уговорил мать отменить занятие, но бесконечно болеть было нельзя. И через две недели дядя опять появился на пороге их дома — почему-то именно французский мать считала пропуском в успешный мир и в этом вопросе была несгибаема…