Я прекрасно видел его синий пиджак и белые отвороты рубашки, безукоризненный пробор и выдающийся подбородок, над которым равнодушно торчала трубочка, распространявшая тонкий аромат кепстена. Вместе с тем и сэр Генри и я были нераздельным единым живой боли, которая гнездилась у меня в ухе. И самое ухо стало раскрытым окном буфета искусственных минеральных вод, в глубине которого, мелькая, свистели ремни, шипели машины, тонко гудело динамо и горела лампочка. А сэр Генри сидел на подоконнике, свесив ноги в лиловых чулках, и, презрительно пуская мне в лицо голубые кольца дыма, заглядывая в толстую книгу, зубрил органическую химию. Вероятно, он готовился к экзамену. Его поведение показалось мне оскорбительным.
- Сэр,- сказал я, не вполне владея синтаксисом,- будучи мною самим, вам бы следовало быть более воспитанным. Я не переношу табачного дыма. Кроме того, прошу заметить, что англичане должны уважать русских.
- Хорошо, коллега, не волнуйтесь,- ответил сэр Генри в сторону.Сейчас мы это всё исправим. У вас ничего не болит?
- Конечно, болит, сэр. Ведь вы же и есть эта проклятая боль, которая, как крыса, копошится в моём ухе. Надеюсь, вам это должно быть известно лучше, чем мне.
- Ладно, сейчас увидим.
И не успел я ответить, как сэр Генри ловко соскочил с подоконника и, оказавшись в глубине буфета, стал что-то делать среди мельканий, шипенья и гуда. От его движений шум становился сильнее, машины одна за другой лопались, и боль красной нитью накручивалась на зубчатые колеса, заставляя меня стонать и молить о пощаде. Потом опять заблестела весёлая летняя зелень, и чистенькие школьники в пелеринах и беретах с красными помпонами и карманами, набитыми жареными каштанами, высыпали на подстриженную лужайку и столпились у окна, где опять как ни в чём не бывало сидел сэр Генри с книгой.
- Дети, идите сюда! - кричал я.- Не слушайте сэра Генри. Он ничего не знает. Он сам мой ученик. Только я научу вас настоящему и прекрасному, только я спою вам песни, слышанные мною от ангелов. Я научу вас стрелять из настоящих пушек и кричать: "Прицел семьдесят пять, трубка семьдесят пять, первое - огонь!"
Но, вероятно, мой голос был неслышен и неубедителен, потому что школьники обступали англичанина всё гуще, пока совсем не закрыли от моих глаз и его самого, и окно, и мелькание машин. Тяжёлая обида навалилась на моё сердце. Детям были не нужны мои песни и пушки. Они любили органическую химию.
- Сэр Генри, берегитесь,- закричал я, стараясь перекричать шум.Берегитесь, я сведу с вами счёты. Слышите ли, сэр Генри! - Но шум был сильней голоса. Тогда я закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого, и, изнемогая от смертельной и совершенно незаслуженной обиды, стал ожидать, что случится дальше.