— Сейчас? Я же иду во дворец обедать. Скажи, пусть придут в другой раз. Некогда, некогда! Что я, с утра до ночи должен на каждый зов бежать? А откуда пришли-то?
— Из Домбровки.
— Могут и подождать. Пусть как-нибудь в будний день забегут. На молитвах были?
— Нет.
— Вот видишь! Оглашения давать, венчаться — это пожалуйста, а сами небось «Отче наш» не знают. Да, да! Скоро уж и венчаться перестанут ходить! — ворчал ксендз, приглаживая перед небольшим зеркальцем волосы. — А если еще кто-нибудь придет, нет меня. Передохнуть человеку и в воскресенье не дадут.
Винцент возвращался вместе со старостой. В костеле ему, хочешь не хочешь, приходилось бывать каждое воскресенье. Он знал, что зоркие глаза настоятеля всегда следят за его местом на скамье. От ксендза-настоятеля зависело многое, и Винцент чувствовал, что не в силах грызться еще и с ним. Настоятель собственно не поддерживал с учителем никаких отношений, но последнему было прекрасно известно, что тот осведомлен о каждом его шаге. Ведь в деревне были терциарки, глаза и уши ксендза, которые охотно бегали в ксендзовский дом с вестями.
И вот он трясся на подводе, глотая пыль, серым туманом стоящую в воздухе. Они обгоняли подводы и из Калин и из Мацькова, — хорошие лошади были у старосты! Сам он ежеминутно приподнимал шапку, так как ему кланялись почти все. Но Винцент знал, что старосту не любят. Крестьяне не могли забыть, что до того, как его избрали старостой, он тоже говорил всякое, а теперь его точно подменили, и он часто принимает у себя коменданта полицейского участка, когда тому выпадет дорога через Калины.
— Вот так всякий готов за кусок пожирней иудой стать, — говорил Роек, поглядывая на учителя и сплевывая в сторону. И Винценту становилось не по себе, потому что это был камушек и в его огород, хотя для этого не было никаких оснований. Он знал, что каждый раз, как ему приходится ехать на окружную конференцию, для чего деревня обязана была давать ему подводу, крестьяне ворчат и ждут, какой новый удар на них обрушится.
— Против нас сговариваться ездят, а ты же им и лошадей давай! — говорили мужики, свято веря, что все идущее из города — зло.
И зло приходило. Теперь, когда кончалась уборка, опять начиналась история с разными уплатами, налогами, очередными взносами. В деревню то и дело наезжал судебный исполнитель, приходили повестки, требования, напоминания, исполнительные листы. Старая Лисиха, которая жила с племянницей Параской у самой опушки леса, напрасно клялась, что она уже все уплатила, что с нее причиталось. Квитанций она не хранила, а подсчитать не умела — была неграмотной. И как-то странно получалось, что как раз неграмотным приходилось чаще других платить больше, чем полагается по предписаниям. Роек, например, тот поехал в город, поднял шум и с триумфом вернулся в деревню, его вынуждены были признать правым: в учреждении, дескать, напутали и незаконно требовали с него вторичной уплаты. Но что могла поделать Лисиха? Она горькими слезами оплакала теленка и — уплатила.