— Как же так… И жена болеет… Столько лет… Еще покойный граф…
Остшеньский махнул рукой.
— Скажи ему, слышишь?.. Скажи ему, чтобы к утру и духа его тут не было!
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Только как же с полицией… Где его потом искать, а сегодня она, может, и не успеет приехать?
— Полиции не сообщать.
Управляющий остолбенел.
— Не сообщать?
— Я сказал ведь! И держать язык за зубами! Если кто посмеет говорить об этом — вон со службы!
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Но…
— Никаких «но». И уволить садовника, — он должен был слышать. Сад в его ведении.
— Слушаюсь, ваше сиятельство. А… саженцы?
— Ты что, ошалел? Собрать и выбросить! Зачем они? И ни слова мне больше об этом. Пришли ко мне во дворец Марковяка.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Граф свернул ко дворцу. Окна его ослепительно сверкали, всходило солнце.
Онуфрий предусмотрительно посторонился.
— Онуфрий!
— Слушаю, ваше сиятельство!
— Когда придет Марковяк, впустишь его ко мне. Больше никого. Слышишь?
— Слушаюсь, ваше сиятельство!
Дверь с шумом захлопнулась, заскрежетал ключ в замке. Остшеньский подошел к окну. Отсюда как на ладони видны были остшеньские земли и темные пятна деревень. Там, далеко за лесами, за темной полосой деревьев, — Калины; поближе, внизу, — Мацьков и Бжеги, Вондолы и Рутка. Лицо графа снова исказилось брезгливой гримасой. Опять перед ним, как вечная болячка, — клин узких деревенских полосок, врезающийся в широкие необозримые поля его пшеницы, и растрепанные верхушки ветел, отмечающих принадлежащий крестьянам проток между усадебными прудами. Далеко на Буге чернела маленькая точка — видимо, лодка. С дороги поднялась туча пыли — кто-то ехал на телеге. Мужицкая лодка и мужицкая телега.
Где-то, в какой-то из этих деревушек нынче ждут новостей. Может, в Мацькове, может, в отдаленных Калинах, может, в Рутке, Вондолах или Бжегах. С закоренелой злобой, с сатанинской радостью ждут новостей, ждут, что вот-вот промчится машина с полицией, начнется кропотливое, мелочное следствие, которое ни к чему не приведет. И тогда они вторично переживут свое торжество. Да, эти поваленные деревца надо бы увидеть сегодня Юзефе, по уши начиненной всякими, неведомо где нахватанными идейками. Пусть бы посмотрела на эти серые и золотые ранеты, на штетины, на хрупкие веточки райских яблонек, срубленные, истребленные деревца, которым предстояло давать плоды, которые годы спустя должны были широкой тенью покрыть холмы. Эту тупую, бессмысленную, варрарскую работу надо бы увидеть ей, влюбленной в мужиков, сумасшедшей дуре, которая уже наказала сама себя, убежав с каким-то сыном органиста.