Он снова почувствовал боль в сердце, подошел к стенному шкафчику и налил себе лекарство. Проглотил и вздохнул легче.
Да, Юзефа. Хорошо, что она умерла при родах. Нет, он не принял бы, не признал бы этого внука, если бы он и пережил мать… Не принял бы даже теперь, когда из всех осталась одна Зуза.
Он подошел к двери и повернул ключ.
— Ну, что там?
— Марковяк пришел, ваше сиятельство.
— Хорошо. Никого не впускай, слышишь!
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Марковяк, комкая в руках шапку, стоял у письменного стола и хитрыми серыми глазками сверлил лицо графа.
— Ты слышал, что случилось?
Мужик низко поклонился.
— Мне говорили, ваше сиятельство.
— Кто тебе говорил?
Марковяк беспокойно шевельнулся.
— Да так, говорили… Нетто я знаю? Людская молва, что полова, по ветру несется.
Остшеньский нахмурил густые седые брови.
— Разведай-ка мне это.
— А вы, господин граф, извиняюсь, полиции дали знать?
— Нет.
Марковяк обрадовался.
— О, то-то! Потому, кабы начали спрашивать, да допрашивать, да протоколы писать — оно бы как камень в воду! А так, когда все утихнет, минует, может, кто и похвастается.
Он подошел ближе и фамильярно нагнулся к Остшеньскому.
— А вы, господин граф, извиняюсь… случаем, на кого-нибудь не думаете?
— Нет. Ты разузнай по деревням. Хоть из какой деревни, узнай.
— Уж я разнюхаю, порасспрошу… Только так быстро это дело не сделаешь…
— Надо мной не каплет. У меня время есть, — твердо сказал Остшеньский.
— Ну, конечно… Над вами, господин граф, извиняюсь, не каплет, вам торопиться некуда, — захихикал Марковяк. — Тише едешь — дальше будешь. А мы помаленьку, потихоньку…
— Ну, как там староста в Мацькове?
— Это насчет этого, извиняюсь, протока?
— Да.
— А уж что до этого, то, можно сказать, будьте без сомнения, ваше сиятельство. Уж он хлопочет, как может… Только народ-то там больно несогласный… Ух, какой несогласный!
— Скажи ему, что я две тысячи дам.
— Две тысячи? Две тысячи! Такие, с позволения сказать, большие деньги? Они бы на это пошли, деревня бедная… Вот только…
— Что — только?
— Кабы они не знали, что вы, ваше сиятельство, в этом заинтересованы. А так-то… Там есть такие, что против старосты рвут и мечут. Вот насчет этого протока… Они бы и за сто злотых отдали — только, не сердитесь, ваше сиятельство, кабы кому другому, а не вам…
Взъерошенные седые брови снова сошлись на лбу. Остшеньский дышал тяжело, с трудом.
— Так ты говоришь… Ты говоришь… Которые же это?
Марковяк мгновение соображал.
— Да коли правду говорить, то, с позволения сказать, все… Ну только я так думаю, что больше всего, больше-то всего — Скужак, Лесяк, Караба… Кто же еще, — отсчитывал он по пальцам, — ну и еще Стоковский и Ковальчук.