С обоих бортов «Меркурий» открыл огонь по кораблям, вдесятеро более сильным, чем он. Паруса то падали совсем, то надувались попутным ветром. Бриг делал развороты иногда на предельных кренах. За грохотом пушек не слышно было, как на разные голоса подвывали струны фордунов и вантин. Казарский старался, чтобы бриг не попадал под продольный огонь.
Все на «Меркурии» готовы были к гибели.
У порохового погреба лежал заряженный пистолет, из которого готовились выстрелить в порох и взорвать бриг, подведя его к турецкому кораблю, если будет опасная пробоина.
Но опасные пробоины получили корабли Капудан-паши. На стодесятипушечном корабле ядра сбили почти весь такелаж. На виду у всей турецкой эскадры два больших корабля постыдно отступились от маленького, мечущего огонь брига…
И «Меркурий» под парусами, потемневшими в поро-ховом чаду, пошел на норд — норд-вест, к Севастополю. В его корпусе было 22 пробоины и 297 повреждений. Но никто не смел его преследовать.
На бриге все были готовы к смерти.
Было убито четверо и шестеро ранено.
…Мне нравится этот памятник.
На одном из четырех барельефов отлит в профиль Казарский — с эполетами, с жестким воротником морской формы.
Мне нравится думать, что ту же землю, которую чувствую я под ногами, чувствовал Казарский.
Мне нравится смотреть перед собой и видеть моряков, с нашивками или погонами, с жесткими воротниками морской формы. И думать: «А вдруг — Казарский»?
Ну, вот, например, идет из глубины бульвара лейтенант (правда, не капитан-лейтенант. Но ведь и Казарский был сначала лейтенантом, а уж потом, позже, капитан-лейтенантом). И видно, — не знаю, почему, но вид но, — что это настоящий «марсофлот», — из тех, о которых говорят: «морская косточка». Это только кажется, что форма — есть форма, и у всех одинакова. Нет не одинакова. Широченные морские «клеши» доживают свою жизнь разве где-нибудь на речных флотилиях. А в Севастополе, столице флота, уже несколько лет нет «клешей» — те, кто понимают толк в форме, ходят в строгих, чуть-чуть зауженных брюках. Фуражка на лейтенанте с примятым верхом — и будьте спокойны, не от того, что ему лень ее отутюжить и натянуть, как следует. Знаете почему? Посмотрите на памятник Нахимову. На адмирале точь-в-точь такая фуражка, с примятым верхом…
И согласитесь, зачем же надевать форму, если не надеяться стать Нахимовым, — по крайней мере, в душе
Между тем, лейтенант шел. И судя по всему, ко мне.
Он улыбнулся: по-моему — мне.
Он подошел и протянул руку: кажется, — мне.
Из-за моей спины протянулась чья-то рука и легла в его руку. Я оглянулась.