— Подумала, — сказала я: — всех предаешь. И меня предашь. Нет, не сейчас, — .когда тебе будет нужно. И я даже не узнаю, когда начнешь предавать меня: все следы заметешь.
— Разве я объяснял не убедительно? — спросил Виктор.
— Напротив, так убедительно, что убедительнее нельзя. Но я тебе не верю.
— Новость: не веришь убедительному!
Но он не протестовал. Он знал, что есть все основания не верить. Он только разозлился еще больше.
— А я, знаешь, что о тебе подумал? — сказал он. — «Люблю — не люблю». У тебя, наверное, муж, прожив с тобой лет семьдесят, за пять минут до смерти будет гадать: любит — не любит, к сердцу прижмет — к черту пошлет.
— Послушай! — сказал он потом, помолчав. — А ведь ты пожалеешь! Ох, как ты пожалеешь! Ведь, честное слово, я еще могу кому-нибудь понадобиться!
— Виктор! — остановила я его. — Виктор! — Достаточно было взглянуть в его лицо, чтобы понять, о ком он говорил. В злом лице ничего не было, кроме желания отомстить. — Виктор! Не надо! Не для меня — не надо! Для тебя — не надо!
— Ты пожалеешь! — повторил он. — Я не любитель оставаться в дураках!
МОЙ ГОРОД, МОЙ СВЕРСТНИК…
Июнь горел под распалившимся солнцем. Белые стволы каштанов покрылись пятнами, словно неровно загорели. Все на глазах темнело, — потемнели, налились зрелой густой краской, большие, как у болотных кувшинок, листья платанов. В их темной зелени сияли белые соцветия. Лица людей прокалились до цвета шоколадной гущи. Белизной выделялись лишь в улыбках зубы, как выделяются белые соцветия каштанов. У катальп на каждом стебельке по целому семейству листьев, как дети всех возрастов у матери-героини. Белые паруса «летучих голландцев», «драконов», — швертботов всех классов до самых-самых сумерек не возвращались к причалам Водной.
Прошел ровно год с тех пор, как мы втроем: я, Костя и Ленка, сдавали экзамены. Теперь экзамены опять на носу, — но только у меня, у одной. Ленка вышла замуж… за Виктора. И теперь ей что строительный факультет, что лечебный — все равно. Ленка в своей жизни уже отволновалась. Костя в матросской форме, со стриженой головой под бескозыркой, марширует по плацу учебного отряда и на полигоне учится стрелять из ракетных установок, таких же, как на новых кораблях.
После работы я сидела на ступеньках крана — не хотелось спускаться.
Внизу у самых рельс крана на участке росла акация. Весь ее ствол и нижние листья насквозь пропитались пылью и цементом. Но верхушка, дотянувшаяся до самой башенной стрелы, была чиста и сочна.
Когда-то еще осенью, на другом участке, рабочие спилили акацию. Мы с Костей тогда подошли и посчитали годовые кольца на сочившемся стволе. Их было семнадцать, — столько же, сколько было тогда мне лет. И во всем моем городе все деревья — мои ровесники. Младше есть: но старше — нет. Я не знаю, кто пожалел эту акацию у крановых путей, — наверное, все мы, на участке, вместе пожалели. Во всяком случае, я рада за мою ровесницу, которую все мы вместе бережем.