— И обету молчания, штурмбаннфюрер, именно так: обету молчания! — угрожающе постучал указательным пальцем по столу Гиммлер, словно требовал такого же обета — причем сейчас, немедленно — от самого Скорцени. — И пусть только кто-либо осмелится нарушить его!
* * *
В деревушку Чечекенья колонна Курбатова въехала уже тогда, когда солнце окончательно скрылось за горным хребтом и на вершины опустились фиолетово-сиреневые сумерки. Селение состояло из каких-нибудь пятидесяти усадеб, компактно сгрудившихся вокруг небольшой четырехгранной площади, в центре чашеподобной долины.
— Идеальная крысоловка, — проворчал штурмбаннфюрер фон Шмидт, выходя из машины при въезде на сельскую площадь. Внимательно осмотрел окрестные горы и, окончательно утвердившись в том, в чем желал утвердиться, уверенно заключил: — Дерь-рьмо! Эта площадь, эта деревня, сама мысль остановиться здесь — все это великосветское дер-рьмо!
— Что за «великосветские» мысли у вас сегодня, барон? — остепенил его Курбатов, спокойно осматривая в бинокль края горной, напоминающей кратер давно потухшего вулкана долины. — Прекрасная местность, свежий горный воздух, пылкие итальянки… Чего еще желать странствующему диверсанту?
— Это потому, что вы привыкли к своей дурацкой странствующей жизни, полковник. А перед вами — выкидыш аристократического комфорта. И, кроме того… Неужели вы не видите: эта долина, вся эта деревушка — всего лишь идеальная крысоловка. Партизаны перекроют горловину, устроят засады вон на тех перевалах и в течение двух суток с удовольствием будут расстреливать нас здесь, как на стрельбище для новобранцев.
— В том случае, если мы им позволим занять эти перевалы и расстреливать себя. Но мы-то можем и воспротивиться. Почему бы нам самим не занять эти же перевалы и не перекрыть котловину, чтобы потом, в течение двух суток, расстреливать подходящих партизан, как в тире для новобранцев?
— Война — это всего лишь смертоубийственное политиканское дерь-рьмо!
— С чем трудно не согласиться. Если, конечно, воспринимать ее глазами, как вы изволили выразиться, «аристократического выкидыша».
— Если бы я не уважал вас как диверсанта, вспахавшего со своей группой всю российскую Азию, я бы очень легко сумел убедить вас, что вы всего лишь великосветское дерь-рьмо.
Выслушав этот пассаж, Курбатов мило, с истинно японским стоицизмом улыбнулся. В свою очередь, он мог бы поведать фон Шмидту, что с удовольствием пристрелил бы его, если бы не слово, данное Скорцени во время последнего общения по рации: сразу же после доставки ценного груза привезти этого «выкидыша войны» на виллу «Орнезия». Он дал это слово, а потому великодушно простил беззлобного, хотя и достаточно хамоватого пруссака.