Сейчас меня передергивает, когда я вспоминаю об этом. Но не могла же я швырнуть букет ему в лицо... хотя надо было.
Лет дяде Грише тогда было под тридцать, и нашей маме (я это видела) он нравился. Мне это казалось диким и неприличным - по возрасту он ей совершенно не подходил. Но мама, видно, думала иначе. Во всяком случае, примерно через неделю после Восьмого марта она совершенно преобразилась, покрасила волосы в рыжий цвет (у нее уже появились седые), стала носить мини-юбки и разговаривать тоненьким изумленным голоском, точно ученица вспомогательной школы для умственно отсталых. А ведь ей было уже почти сорок!
Выглядело ее поведение, мягко выражаясь, смешно, и все это видели, только мама почему-то не видела, хихикала и кокетничала, что ей абсолютно не шло, и меня, например, просто бесило. О Вовке - не говорю.
А дядя Гриша - и рад, старался угодить. Был он, что называется, "с руками" - все у нас в квартире перечинил и наладил по своему вкусу: на двери уборной прибил, например, картинку с мальчиком, писающим в горшок, в кухне над своей раскладушкой повесил стенные часы, похожие на могильный памятник - над циферблатом располагалась ветка искусственных цветов. И все в таком духе. Вовка, помнится, убеждал маму, что это - безвкусица, кич, а мама запальчиво возражала: "А тебе больше нравится, когда все краны текут, выключатели сломаны, и слив в бачке не работает? Ты же не чинишь? Не чинишь... А насчет безвкусицы, так о вкусах не спорят - раз, и это не навеки - два. Будущей зимой он получит диплом и уедет, потерпи".
Но, по-моему, ей не очень хотелось, чтобы он уезжал. Это еще - мягко сказано.
А потом вообще стало невыносимо.
Как-то ночью я встала и пошла, простите, в туалет. Идти туда надо мимо кухни. Дверь была открыта, с улицы падал свет. И я вдруг увидела, что раскладушка пустая.
Больше я уже не заснула. Меня трясло. Не знаю, кого я больше презирала той ночью, маму или...этого мерзкого бабника.
Утром мне было противно смотреть на обоих, и я в первый раз в жизни обрадовалась, когда за завтраком (а дело было в воскресенье) Вовка очередной раз нагрубил маме, отшвырнул стул и ушел из дома на целый день.
Теперь я видела, что никакой этот дядя Гриша не Есенин, он противный и наглый. И ко всему прочему, ужасно какой-то липкий. Меня фамильярно называл не иначе как "детка" или "киска", а какая я ему киска?! К маме нахально обращался по имени и на "ты". А со мной очень скоро стал вести себя просто неприлично: мог, например, ущипнуть, шлепнуть, а когда я пожаловалась маме, та только отмахнулась: "Он же шутит! Простой, бесхитростный человек. И раньше ты не обижалась". Я ответила, что всему есть предел, моему терпению тоже. А потом тихим голосом спросила: морально ли это - терпеть в доме жлоба? Который, ко всему прочему, еще и пристает к ее ребенку? "Ко всему прочему" - я произнесла с нажимом, мама покраснела, как маленькая, и заплакала - у нее, мол, уже нет сил одной справляться с домом, с нами, а главное, не хватает денег. А дядя Гриша платит за жилье и за еду. Что касается его глупых шуток со мной, то она ему скажет...