— Ну не бонапартовский же он агент?
— Все случается. Ростопчин выслал из Москвы сотни иностранцев, и кое-кого с основательностью.
— Это дело графа, — отозвался Волконский. — А наше дело помочь гонимому. Я не страдаю подозрительностью, и француз способен стать хорошим русским. Правда, за Оде де Сиона я не поручусь. Я с ним пуд соли не съел!
— Вот видишь! Я не хотел тебя, Серж, огорчать, но барон распорядился отправить его в главную квартиру.
— Надеюсь, он сумеет очиститься от павших на него подозрений.
— Ты слишком доверчив, князь, — сказал Бенкендорф, входя в избу и уловив, о ком идет речь. — Его место не здесь. Да и сам он это понимает.
— Вы слышали что-нибудь о деле Верещагина и Ключарева, господа? — поинтересовался Нарышкин. — О нем даже французы болтают.
— Это давняя история. С лета тянется. И не простая история. На ней многое у Ростопчина держится. Конца делу не видно. Я последних новостей не знаю. Слышал, что Верещагин зверски убит. Если это так, то не миновать нам позора, — пророчески заметил Бенкендорф.
Постоянное общение с пленными и оборотной стороной войны развило в нем интуицию и умение предвидеть будущее.
— Да кто тебе сообщил такой ужас? — спросил Волконский. — Что значит — зверски убит? Без суда?
— Возвратился Чигиринов из Москвы. Верещагина у губернаторского дома перед вступлением Бонапарта в город растерзала толпа.
— Кто ей позволил? А Ключарев?
— Ключарев будто бы окончательно изобличен, отстранен от почтмейстерских забот и чуть ли не в кандалах сослан в Сибирь.
— Не может быть! — не поверил Волконский. — Ключарев порядочный человек! Он — наш! Жестокость не всегда полезна, иногда и вредна.
— Согласен, — кивнул Бенкендорф. — Но обстоятельства таковы. Чигиринов высококлассный агент. Сведения его всегда точны.
— Не вздумай, Серж, ходатайствовать перед генералом за Оде. В любом случае в главной квартире он будет в большей безопасности, чем здесь, — предупредил Нарышкин. — Орлов-Денисов передает, что среди казаков большое недовольство.
— Оставим все это, — недовольно промолвил Бенкендорф. — Я Чигиринова отнял у Фигнера. У меня свои неприятности. А Фигнер требует его обратно. Ему скучно в Москву без него ходить.
Армия, несмотря на обилие выходцев из Франции и падение Москвы, по-прежнему оставалась доверчивой, как дитя. Чужая речь в устах офицерства воспринималась как нечто естественное. Баре! На каком же им еще изъясняться! Не на нашем — мужицком! На то они баре, чтобы по-французски болтать. Злоба отсутствовала. Первыми пробудились казаки. Взгляды их выдавали раздражение — пока раздражение. Но чаще и чаще все-таки возникали тревожные слухи — то переодетых разведчиков схватили, то ругали себя за то, что упустили явных предателей. Дело Верещагина, распавшись на ручейки неприятных и противоречивых сведений, постепенно проникало в военную среду. Среди казаков чувствовалось брожение. А они составляли значительную силу.