Император однажды спросил, посетив графиню Ливен в отеле:
— Не жалеете ли вы, что покинули ради меня Лондон?
— Боже сохрани, государь. Я всегда счастлива видеть вас хотя бы издали. А беседовать с вами — блаженство.
— Мне почудилось, что теперь у вас другие предпочтения.
— Отнюдь, государь. Никто вас заменить не может.
— Но может существовать рядом.
— Нет, государь, — не сдавалась Дарья Христофоровна, — вы это знаете, очевидно, лучше, чем кто-нибудь. Вы сами умеете хранить верность друзьям и близким, особенно несчастным женщинам, которые становятся избранницами мужчин иногда и не по своей воле.
— Что вы имеете в виду, графиня? — изумился император, предполагая, что беседа зашла слишком далеко и он чем-то уязвил конфидентку, намекнув на прогулки с Меттернихом.
— Непреодолимую силу чувства, государь!
А он-то подумал Бог весть что! Да, он хранил верность Марии Антоновне Нарышкиной-Четвертинской, хотя и не отказывался от мимолетных увлечений не всегда платонического характера. Умна Бенкендорфша, умнее Тилли, умнее собственного мужа и старшего брата.
— Кстати, о вашем старшем брате, — сказал он внезапно, озвучивая давно заготовленный вопрос. — Вы действительно уверены в его административных талантах, графиня? Я считаюсь с вашим мнением.
— Абсолютно.
И Дарья Христофоровна проницательно взглянула в голубые скользящие глаза императора. Черное сошлось с голубым и победило.
— Ах, оставим все это, — вздохнул император и перевел разговор на иную тему. — Князь Меттерних сегодня изрек, что без России Австрия исчезла бы с карты земли. Что думаете вы, графиня?
— Где, как не в Ахене, прийти к подобной мысли, — улыбнулась Дарья Христофоровна, давая понять императору, что она вполне оценила его выбор и знание европейской истории.
Они славно поговорили. Вечером император сообщил Волконскому:
— Я писал Алексею Андреевичу о Бенкендорфе. И получил от него депешу. «Государь-батюшка, ваше величество! Я не против. Гвардия, думаю, будет довольна», — отвечал Аракчеев.
— Да, гвардия будет довольна. И Васильчиков тоже. Сипягин да Желтухин слабая ему подстава. И потом все-таки Бенкендорф семеновец, а значит, наш. Да и чего им надобно, Петр Михайлович?! Боевой генерал, к вольным мыслям склонен. И притом я заглядывал в его полицейские проекты не без пользы для себя. Правда, оставил без последствий.
В следующем году, марта 18-го генерал-майор Бенкендорф стал начальником Гвардейского генерального штаба, а летом был пожалован в генерал-адъютанты.
Но если кто-нибудь подумает, что Александр Христофорович занял столь высокий пост благодаря протекции, то он совершит большую ошибку. Гвардия действительно была довольна. Каждый видел в нем своего. Государь — верного слугу и храброго защитника трона и отечества, масоны — масона, семеновцы — семеновца, гвардейцы — гвардейца, уланы — улана, драгуны — драгуна, немцы — немца, французы — французоговорящего, дамы — хорошего кавалера, отцы семейств — примерного семьянина, прекрасно относящегося к приемным дочерям, англоманы — друга Воронцова, получившего воспитание в Лондоне, ветераны войны — смелого и заслуженного офицера, молодым ставили Бенкендорфа в пример, и даже русские не сомневались в его преданности России. Васильчиков получал отличного помощника, а библиотекарь Грибовский внимательного патрона, которому он успел оказать немалую услугу. Лишь генерал Ермолов скорчил гримасу: «Немцы, всюду немцы… — ворчал он. — Не пробьешься, черт побери, в немцы! Не пробьешься!»