[217] и бросил ее на землю.
Младенец был все еще прекрасен: густые волосы на головке, черные ресницы. Кулачки крепко сжались, а из животика торчала гниющая пуповина. «Что я наделал! Господи, что же я наделал!» Но затем, вспомнив приказ Авни, Гулу сжал челюсти и раздвинул закоченевшие ножки.
— О боже, нет!
Гулу уронил младенца и в шоке отпрянул.
Он сразу понял, почему Авни пришлось уйти.
И почему сам он должен остаться.
Ведь хоть она и подала ему зыбкую надежду, Гулу никогда не удастся восстановить доброе имя Авни. Даже на смертном одре он не расскажет, что любимое дитя, лунная пташка всего семейства была… хиджрой. Ни женщина, ни мужчина, а что-то среднее — у этого ребенка не было ни законного места, ни законного будущего в доме Митталов.
Тогда Гулу заплакал, прячась в дрожащих зарослях фикусов, и слезы струились по его щекам, капая на обнаженное тельце, оскверненное при жизни и оскверненное после смерти. Теперь он всегда будет носить с собой это бремя, эту загадочную историю, драму, достойную экранизации, в которой он сыграл главную роль, — правда, не славную, как мечтал, а, наоборот, позорную.
Авни сказала правду. Смерть ребенка не была случайностью.
Сидя в накренившемся «амбассадоре», Мизинчик закрыла глаза и явственно представила заключительную сцену. Маджи, с решимостью бога Шивы и с любовью его божественной супруги Шакти. подносит руку к лицу младенца и топит его в ведре. А затем, восстановив этим постыдным поступком космическое равновесие, продолжает свой обход, направляясь в зал — это разбитое сердце бунгало.
Открыв глаза, Мизинчик поняла, что сидит в поезде, сжимая в руках портфель. Она всегда знала. «Я вкусила эту правду, проглотила ее. И старалась удержать внутри».
Сквозь непроглядный туман возмущения бабкиным поступком пробилось сострадание, и Мизинчик встала:
— Нет, я не поеду.
— Но… но… ты же им не нужна, — нервно сказал Гулу в окно.
Колеса поезда со скрипом покатились.
— Мой дом здесь! — воскликнула Мизинчик. Она всегда надеялась, что Маджи выделит ей место в бунгало. Но теперь поняла, что должна потребовать его сама.
Поезд тронулся. Мизинчик скрылась в окне, вмиг очутилась у открытой двери и стала выбрасывать свои чемоданы на перрон.
— Они разозлятся на меня! — крикнул Гулу, уворачиваясь от летящего багажа. — Ты должна уехать!
— Я остаюсь!
Ржавые колеса уже со скрежетом набирали ход, но Мизинчик спрыгнула.
Поезд мелькнул расплывчатой грудой кренящегося металла и исчез.
В наступившей тишине Мизинчик услышала стук собственного сердца. «Боже, что я наделала? Как я поднимусь обратно по ступеням веранды? Что скажут Нимиш и Дхир, когда меня увидят? А Маджи? Маджи!»