Однако некоторый нервоз, скрываемый в клубах дыма бесконечных перекуров, происходящих прямо в туалете, чтоб не удаляться от спасительных белых кругов, и откровенная мутная тоска — это разные вещи.
Вот, скажем, Монах — не курит, не шутит, он сидит на кровати, бессмысленно копошится в своем рюкзаке.
Лицо его покрыто следами юношеской угревой сыпи. Он раздражает многих, почти всех. За безрадостный душевный настрой Язва называет его «потоскуха» — от слова «тоска». Кроме того, у Монаха всё валится из рук: то ложку он уронит, то тарелку, — что дало основание Язве называть его «ранимая потоскуха». Утром Монах, спускаясь по лестнице, упал, и Язва тут же окрестил его «падучей потоскухой».
Монах корябает ложкой о посуду, когда ест, он постукивает зубами о стакан, когда пьет чай, он быстро и неразборчиво отвечает, если его спрашивают. Издалека его голос похож на курлыканье индюка. Когда он ест, пьет или говорит, по всему его горлу движется кадык, украшенный несколькими длинными черными волосками. У него тошный вид.
— Ты чего, протух? — спрашивает его Язва.
— Что? — не понимает Монах. В слове «что» у Монаха букв шесть, причем не все они имеют обозначение в алфавите, — три буквы, составляющие произнесенное им слово, обрастают всевозможными свистящими призвуками.
Язва смотрит на него не отвечая. Сурово шмыгает носом и выходит покурить.
Монаху ясно, что его обидели, он еще глубже зарывается в свой рюкзак, куда с удовольствием забрался бы целиком и завязался изнутри. Копошась в рюкзаке, он пурхает горлом.
После обеда Монах, послонявшись по «почивальне», подходит к моей лежанке.
— Ну что, Сергей? — говорю, разглядывая его лоб.
Монах что-то бурчит в ответ.
— Как настроение? Воинственное? — спрашиваю я.
— Война — это плохо, — неожиданно разборчиво произносит Монах.
— О как… А почему?
— Убивать людей нельзя, — продолжает Монах.
— Кто бы мог подумать, — говорю, не нашедшись как сострить.
— А почему нельзя? — интересуется Женя Кизяков, приподнимая голову с соседней кровати.
— Бог запрещает.
— Откуда ты знаешь, что Он запрещает? — ухмыляется Кизяков.
— Глупый вопрос, — отвечает Монах. — Это Божья заповедь: «не убий». Спорить с Богом по крайней мере неумно. Соотношение разумов — как человек и муравей…
Его поучительный тон меня выводит из себя, но я улыбаюсь.
— А зверям Он запрещает убивать? — спрашиваю я.
Кизяков смотрит на нас и даже подмигивает мне.
— Звери бездумны, — отвечает Монах.
— Кто тебе сказал? — опять спрашивает Кизяков.
Монах молчит.
— Они бездумны, и, значит, у них нет Бога? — спрашиваю я.
— Бог един для всех земных тварей.