Но сотрудники как-то уже привыкли к разным перестройкам и знали: в основном всё останется по-старому. Только столы придётся потаскать. Но это почти что производственная гимнастика.
В 9.00 все обычно сидели на местах, и, начиная рабочий день, каждый отрывал или переворачивал листок календаря. Смотря по тому, какой у него календарь.
У Груздева, например, он перекидной, напечатан на бумаге с водяными знаками, и листки его весьма живо напоминают старые червонцы.
Календарь Чарушина почти такой же, только поменьше и похож на пачку рубликов.
Гречишниковой, как заведующей отделом, календарь полагался настольный, но без валютно-финансовой отделки — гладенький, беленький. А у счетовода Нолика под стеклом стола — самый примитивный табель-календарь. Он напечатан на серой бумаге, и на нём даже не отмечены праздники.
Кончали работу ровно в 17.00. Груздев выходил из подъезда и уезжал на «Волге», Чарушин — на «Победе», Гречишникова — на «Москвиче», завснабжением Ферзухин — на мотороллере. А Нолик шёл пешком.
Ах, где та устоявшаяся жизнь! Теперь сотрудники УКСУСа приходили на работу до девяти. Они но могли усидеть дома утренним маем. Их манило к себе родное учреждение. Во-первых, каждому хотелось поболтать до работы и узнать кое-какие новости о юбилее, а во-вторых тот, кто пришёл раньше, видимо, самый прилежный.
Возникло негласное соревнование за досрочный приход на службу: один явился без пятнадцати девять, а другой в половине девятого. Назавтра оба приходят к восьми, по выясняется, что кое-кто прибыл к семи…
То же самое происходило и вечером: уксусовцы но торопились домой. Они деловито хлопали ящиками столов, озабоченно грызли карандаши и занимались неотложными занятиями — скажем, переписывали свои телефонные книжки.
Дошло до того, что инструктор общего отдела Костя Ромашкин сказал как-то по без иронии:
— Сегодня будем спать на столах.
Что— ж, и к этому готовы! Только вот позволит ли здоровье?
Несколько дней назад сотрудники УКСУСа бегом поднимались по лестнице на свой этаж, а теперь это им трудно. И пока они степенно шагают наверх, то и дело слышится:
— Что, брат, тяжеловато вверх идти?
— Не без того. Пятнадцать лет по этой лестнице топаю… Вот так…
— Ну, ты ещё молодёжь: я — двадцать…
— Я всего десять, — вмешивается в разговор Нолик, — но и это кое-что значит…
— Значит, дорогой Нолик. Непременно значит! — кричит, обгоняя счетовода, Костя Ромашкин. — Тебе год за два засчитывают. Памятник тебе полагается. Из пластмассы.
— Вам только шутить, Ромашкин, — обиженно отвечает Нолик.
Ох, Ромашкин, зачем ты так зло смеёшься над Ноликом? У него ещё и сейчас не прошла на тебя обида.