Кейс берет с тарелки новое яблоко. Ярко-зеленое, пахнущее кислым соком.
— Я ему, этому Морану, памятник поставлю, — задумчиво говорит она. — За собственный счет. Посмертно. Очень он вовремя вломился.
— Вовремя для чего?
Непонятно — и о чем бы только не спрашивать, прижавшись щекой к теплому хлопку, к бедру, подставляясь слегка липким от сока пальцам, которые обводят кружки вокруг позвонков на шее. О чем бы не — только не думать, не напоминать себе, как было и холодно, и пусто, и совершенно непонятно, как же пролезть в игольное ушко со всем багажом, и страшно, больше всего страшно возненавидеть тех, кто — вроде бы — виноват, кто вынудил. Разразиться младенческим воплем: «Я же не хотел, вы меня заставили!». И щелчок прокатывающейся через щель карточки, и… выволочка, неожиданная и неожиданно страшная. Страшнее рассыпающихся из рук шариков.
По спине резко тюкают очень острым кулачком. Несколько раз. Для вящей ясности, наверное.
— Чтобы — ты — понял. Во-первых, что они сволочи и им нельзя никого учить. Ты вообще думал, что случилось бы, — удивительно мирно шипит Кейс, — если б ты отказался от своих слов — или… убежал, как пытался? А во-вторых, что так вообще нельзя. Никто не бывает всегда хорош для всех, даже если эти все не ублюдки песьей матери.
Это — тоже потом было — после десятка эпитетов и лестных характеристик, которые подняли бы не только расслабленного, но и Лазаря заставили бы подскочить и начать стыдливо суетиться по хозяйству. На нелепое щенячье «Но как?..» — «А вот так. Побудешь для разнообразия сволочью на деле. Запомнишь, может быть, не понравится. Выбирай, перед кем…»
Пугала, наверное, простота и очевидность выбора. Легкость. Предать жену и Франческо, и мистера Грина, и всех остальных, и эту, уже его страну — или господина полковника Морана. Такой несложный выбор, такой соблазнительный. Такой… подлый.
Оказывается, он так гордился безупречностью по отношению к тем, кого воплощал Моран. И дева уж готова была броситься с высокой башни, лишь бы сохранить невинность.
— Ты дурак и меня не слушаешь. Перестань рыдать и подумай, что было бы. Мне видно, почему тебе не видно? Ну заткнулся бы ты, но твое личное дело изъято уже, и его не подделаешь. И свидетелей того, как тебя ломали — весь факультет. Два. Их как заткнуть? А если они все тоже заткнутся, ну вдруг… ты представляешь, что начнется?
— Там хуже. Там все настолько хуже — нет, лучше бы я днем застрелился, насколько. — Истерика осталась далеко и казалась прошедшей бесследно, он даже мог шутить о ней. А вот об очередном приступе вопиющего непрофессионализма — пока не получалось. — Потому что угадай кто угадай кому несколько лет подряд выдавал ценные и начисто незаконные указания по учащимся. Это еще проверить надо, но Моран так сказал. А все мы, и не только мы, помним, где состоит этот кто, и он же засветился как распоследний кто.