— Колёсья такие белые, четыре штуки. Я не выкинул, я спрятал, в моём сидоре лежат, завёрнутые в кротовью шкуру.
— Хоть тут ума хватило, — процедил Щавель, оскорбив сына до невозможности терпеть.
— Казни меня теперь, батя! — Жёлудя все и обильно называли дурнем, но отец не опускался даже до намёка на его неполноценность, за исключением пары раз за всю сознательную жизнь Жёлудя. Тем горше было услышать сейчас, когда признание далось так нелегко.
— Я и должен теперь вас казнить. Доставить в Новгород, поставить пред светлейшим на колени и объявить обстоятельства дела. Гадать не надо, что решит княжеский суд. Вам свяжут руки и ноги, наденут на шею грязную верёвку и подтянут вверх. Вы будете болтаться в воздухе, медленно задыхаясь и дёргаясь, как паяцы, только это будет совсем не смешно. А потом вы умрёте. Это будет произведено при большом скоплении народа, чтоб другим неповадно было. И вы это заслужили.
Жёлудь внимал с видом величайшей покорности, знал, что отец, будучи разозлён, становится особенно немногословным.
«Он проклят, — между тем думал Щавель. — На него пало проклятие птеродактилей, но в том моя вина. Я убил Царевну-Птеродактиль, искупался в её крови и… — дальше он обычно не признавался даже самому себе. Память ставила высокий барьер, преодолеть который можно было только исключительным усилием воли. Вот как сейчас, например. — Съел её печень и сердце, ещё трепещущее. Кусал его всей пастью, отрывал зубами и глотал почти не жуя, стараясь успеть, пока оно не кончило сокращаться. Ждал награды и получил вместе с ней воздаяние. Надо было обойти Чернобыль стороной. Если бы я не слушал крестьянские мольбы, то не полез в гнездо птеродактилей, и Даздраперма Бандурина спала бы теперь в своём узилище. Но я послушал. Стадо быдляцкого скота не стоило высвобождения прошаренного манагера!»
— Задали вы мне задачу, ребятки, — непроницаемый вид Щавеля не выдавал бушевавших внутри терзаний. — Что теперь с вами делать?
— Тебе судить, — честно ответил Жёлудь, с детства привыкший, что отец казнит и милует. Лесному парню был невдомёк какой-то князь, которого однажды видел на пиру, а отец — вот он, стоит и вроде не серчает.
Бесхитростное признание сына тронуло Щавеля.
— Ты хоть понимаешь, какое лихо выпустил? От него не отмолиться, ни отбиться. Ты теперь всей Руси должен. Наказывать я тебя не буду, ты сам себя наказал. Кто ещё об этом знает? — перешёл к делу командир.
— Михан, да Филипп.
— Язык бы им укоротить вместе с головой, — бросил Щавель, всерьёз подумывая по возвращении втихаря поставить на нож сына мясника, списав на вылазку вехобитов. А мутного барда задушить при помощи Жёлудя и Лузги, вливая в глотку брагу, пока не залебнётся, чтобы выглядело как несчастный случай.