Захария стоял у подножия винтовой лестницы, ведущей вверх. И протягивал мне руку. Лицо его блестело от пота.
— Прошу тебя!
Его рука трепыхалась, как пойманная птица.
Из-под двери плыл запах. Это был запах гниющих трупов. Запах раздутых тел, лопнувшей на солнце кожи, разлагающейся в жилах застывшей крови. Я заткнула рот рукой и попятилась.
— О, Боже! — прошептал Захария. Закрывая одной рукой рот и нос, он все так же протягивал ко мне вторую.
Я не взяла его руку, но пошла за ним на лестницу. Он открыл, было, рот что-то сказать, но тут дверь треснула. Дерево дрожало и гудело, будто в нее ударял страшной силы ветер. Из-под двери засвистело. Мои волосы закружил вихрь. Мы пятились вверх, глядя на дверь, дрожащую и гудящую под ветром, которого не могло быть. Буря в здании? Мы переглянулись, и это был момент осознания противостояния: здесь — мы, там — они или оно. И мы побежали, будто привязанные проводами друг к другу.
За этой дверью не могло быть шторма. Не могло быть ветра, гудевшего по узким каменным ступеням. И гниющих трупов в зале тоже не было. Или они были? Боже мой, я не хотела этого знать. Не хотела знать.
Вверх по лестнице пронеслась взрывная волна. Ветер сбил нас с ног, как кукол. Дверь вылетела. Я карабкалась на четвереньках, пытаясь убраться, просто убраться отсюда. Захария встал на ноги и поднял меня за руку. Мы побежали.
За нашей спиной поднялся вой. Волосы упали мне на лицо, не давая смотреть. Захария держал меня за руку и тащил вверх. Ступени были гладкие, скользкие, каменные, держаться было не за что. Мы ползли вверх, держась, друг за друга.
— Анита, — шепнул бархатный голос Жан-Клода. — Анита.
Я всмотрелась, моргая, против ветра, пытаясь увидеть источник звука. Там ничего не было.
— Анита. — Ветер произносил мое имя. — Анита.
Что-то блеснуло — голубой огонь. Две точки голубого пламени висели в воздухе. Глаза — глаза Жан-Клода? Он мертв?
Языки голубого пламени поплыли вниз. Ветер их не трогал.
— Захария! — завопила я, по голос мой был заглушен ревом ветра. Он тоже видел эти огни или я уже сошла с ума?
Голубое пламя опускалось все ниже и ниже, и вдруг я поняла, что не хочу прикосновения этих огней, будто мне кто-то сказал, что они хотят со мной сделать. Будто я знала наверняка, что это что-то очень плохое.
Я вырвалась из руки Захарии. Он что-то мне крикнул, но ветер выл и скрежетал среди узких стен, как взбесившаяся тележка американских гор. И других звуков не было. Я поползла вверх по лестнице, ветер лупил в меня, стараясь сбросить вниз. И я услышала еще один звук: у меня в голове Жан-Клод сказал: «Простите меня».