После мы прервались, выпили, перекурили и снова погасили свет. Смотрели «Ночи», но я все никак не мог забыть этой сцены. Детектив был откровенно плох, но именно поэтому ничто не сомкнулось над тем взглядом у зеркала, и прореха в действии зияла до последнего аккорда, до титра «Конец» – до тех пор, пока я не узнал нож. Во многих газетах рядом с последней фотографией Д. дали снимок орудия самоубийства. Да уж, облизали его смерть…
На экране шли войска, пела одинокая золотая труба; мои любимые сцены. Но что-то волновало меня в этой молочной разбавленной темноте, рядом со старыми знакомыми, невнимательно глядящими на экран; что-то приближалось, и наконец я почувствовал, как призрачный сумрак кинозала трепещет, сгущаясь в некую замкнутую форму, как линия, наивно принимаемая мной за прямую, бегло дочерчивает окружность, за границы которой мне уже не вырваться. На экране снова была сцена в кафе – табачный дым, вульгарное танго, гармонист, окруженный девушками, Д., пишущий название новеллы, – из того фильма, где, как он уже знал, будет сниматься.
А по сценарию он ничего подобного делать не должен.
Кажется, никто ничего не заметил. Вполне понятно – все мы устали, были огорчены или попросту думали о другом.
Потом появился Д., лежащий в белой комнатке под циновкой с фотографиями солдат. Зная, что фильм подходит к концу, мы ободрились и с удовольствием проследили, что Д. вырывает из-за циновки именно свою фотографию (чего при первом просмотре не замечали). Но вот другую, в штатском, он оставил. Потому что – один ли я видел это? – за циновкой оказались две фотографии Д. Другая, мелькнувшая на задворках кадра, изображала долговязого парня в тужурке технической школы, стоящего под ярким солнцем на фоне какой-то железной ограды. И тут же я понял, что фотография изображала вовсе не Д., а его брата. Сходство было большим, но далеко не полным – вот отчего мне казалось, что я уже видел их рядом повзрослевшими.
Дождавшись перерыва, я ушел. «Оркестра в зелени» я бы уже не вынес, тем более что знал его наизусть. Особенно ту сцену – на холмике у озера. Идя домой по вечерней улице, я чувствовал, как лицо постепенно отходит от онемения после неподвижности, долгого сидения в темноте, моих невеселых мыслей.
Он вовремя умер. Его работы мгновенно приобрели прочную классическую славу – это уже не обсуждается, это мраморный барельеф. Фильмов с его участием всего пять: три никудышных, два… Ладно, посмотрим, кто о них вспомнит лет через двадцать.
О Д. много пишут до сих пор. Все время появляются новые звезды, но и старые – тоже верный кусок хлеба. Коллеги удивляются, почему я, его поклонник, никогда о нем не упоминаю? Я и сам думаю, а не написать ли статью о нем? Статью, которую я один могу написать, ведь никто другой ничего не понял, не заметил, хотя это идет на всех экранах мира – самая откровенная исповедь, обращенная к тем, кто сможет ее понять… Ко всем.