«Мы прятались!» — закричал я. — «Мы прятались больше двух лет. Прятались у друзей, у проституток, у эмигрантки, у коммунистов. Нам помогла даже одна нацистка, которая за это поплатилась жизнью. Она была нашим другом. И никогда не обращалась с нами так, как ты! Все это время мы ждали вас, а теперь вы хотите убить мою маму. И Мартхен тоже. Она снова спрятала нас у себя в доме, хотя ее сестра с мужем были отправлены в концлагерь. Потому что оба были коммунистами и распространяли листовки. У Мартхен больше мужества, чем у всех вас. Со всеми вашими танками и ракетами. А теперь можешь расстрелять меня, говнюк поганый!»
Мать с удивлением смотрела на меня. Я чувствовал — она восхищается мной. А мне ничего больше и не нужно было. Мой страх куда-то исчез, испарился. Русский мог выпустить в меня целую обойму — мне было все равно. Я вырвался из его рук и уселся на стул, не спуская глаз с него и с матери.
«Он колеблется, иначе ни за что не отпустил бы меня», — подумал я. — «Может быть, теперь он и маму отпустит».
Русский приоткрыл дверь и что-то крикнул своим товарищам. Потом снова захлопнул дверь.
«Ты говоришь, что ты еврей», — опять начал он.
Я промолчал.
«Твои родители тоже евреи».
«Мой отец умер».
«Тебя воспитали как еврея?»
«Поцелуй меня в зад!» — подумал я, глядя на него.
«Если твои родители родом из русской части Польши, то ваша семья, наверное, была религиозной».
«Нет!» — неожиданно для самого себя воскликнул я.
Он все еще крепко держал мать.
«Почему же вы не были религиозными?»
«Потому что ты делаешь больно моей маме!» — закричал я.
Я не знал, понял ли он меня. В глазах матери снова заметался страх.
Русский, казалось, оставался невозмутимым.
«Знаешь, что ты по еврейским обычаям должен делать, если твой отец умер?»
Отпустив мать, он вплотную подошел ко мне. Только теперь я заметил, что у него светло-карие глаза и очень высокий лоб.
«Итак, что ты должен делать, если твой отец умер?»
«Читать „Отче наш“», — едва не сказал я. Сегодня, спустя много лет, я понимаю, что такой ответ означал бы смерть для нас обоих. Я взглянул на сидевшую напротив мать. Она смотрела на меня выжидающе и одновременно задумчиво.
«Читать поминальную молитву», — сказал я и повернулся лицом к стене. В комнате наступила напряженная тишина.
«Ты можешь прочесть „Кадиш?“» — услышал я его голос.
С меня было довольно. Сидя лицом к стене, я в бешеном темпе пробормотал «Кадиш», раскачиваясь взад и вперед, как старый еврей в синагоге. Честно говоря, это была лишь скверная пародия на «Кадиш», но он не заметил этого.
Когда я кончил, снова наступила долгая тишина.