Пулковский полевой штаб помещался в одноэтажном деревянном доме, в огромной пустой комнате, перегороженной невысоким барьером.
На полу, подостлав под себя грязные шинели, подбросив под головы свои патронташи, спали в повалку люди.
Они крепко спали; они не видели во сне ни Пинских болот, которые были позади, ни Уральских хребтов, которые были впереди, ни тех, кого по воле врагов народа они убивали во имя двуглавого орла, ни тех, кого по воле народа они должны были убить во имя красного знамени.
Они просто спали, как спят уставшие от винтовки, от голода, от грязи, от храбрости, от страха люди.
Керосиновая лампа чадила, вокруг нее по столу были разбросаны объедки черного хлеба.
За столом, низко склонившись над картой, сидел немолодой офицер - начальник пулковского штаба. Все кругом спали. Матрос в изодранной голландке, из-под которой была видна полосатая грудь, растянулся в двух шагах от него, запрокинувшись назад головой, раскинув по сторонам руки, он один бодрствовал, склоняя над картой свою, начинающую седеть, голову.
Впрочем, прошло уже двадцать минут, как эта карта, на которой красными кружками были отмечены пустые места, где должна была стоять артиллерия (решавшая исход боя), и где ее еще не было, была оставлена начальником штаба.
Перед ним, хмуро топорща усы, недовольно теребя пулеметную ленту, которою был подпоясан черный матросский бушлат, стоял Кривенко.
- Сколько в вашем отряде штыков? - спрашивал офицер.
- Около трехсот штыков, - нехотя отвечал Кривенко.
- Пулеметы есть?
- Есть три пулемета.
- Вы весь ваш отряд считаете боеспособным?
- Да как сказать?.. Считаю боеспособным.
- Вот видите... Стало-быть, вы хотите снять с позиций триста человек, на которых можно положиться.
Кривенко досадливо махнул рукой.
- Ну, и что же, что снять с позиций? Я хочу обойти и ударить с тылу... Я их для дела беру, а не для...
- Вы хотите снять с позиций ваш отряд, - не раздражаясь, повторил офицер, глядя на Кривенку умными старческими глазами. - Я не могу разрешить этого... У нас на учете каждая боеспособная часть. Ваш отряд занимает ответственное место... Теперь поздно производить диверсии.
Слово "диверсии", которое Кривенко не понял, показалось ему неотразимым доказательством правоты начальника штаба.
Он вздохнул и, не возразив ни слова, повернулся и вышел на улицу.
Начинало светать, на лицо и руки оседала мелкая водяная пыль.
Повозки беженцев тащились по дороге, и старые финны, которых даже известие о собственной смерти не могло бы лишить полного душевного равновесия, посасывая коротенькие трубки, флегматично качались на передках.