Беспокойство всегда, когда он безуспешно пытался приблизиться к ним, родным, и не находил у них понимания, символика бегущих вдаль облаков. Все двери настежь. Дети играют, сидя на полу, разговаривают сами с собой. Небо голубое, даже просветленное, никаких потаенных мыслей, ничего потаенного. А он здесь. Как приятно курить, сидеть и ничего не знать, не рыться в поисках дополнительной информации и даже не смотреть в зеркало. Он нашел, что выглядит равнодушным, лицо как у человека, который расслабился по причине полнейшего отсутствия воли; увидел самого себя в приятном спокойном состоянии. Грета здесь или ее нет. Не существует ничего важного. Важное – он его преодолел, нет, не преодолел, оно само прошло. Раньше все было важно, а сегодня все прошло.
И еще он хорошо помнил чувство глубокого бессилия, неспособности совершить даже пустячный поступок, предотвратить что-нибудь или, наоборот, вызвать, так чувствует себя истукан; оцепенение, оно началось с подбородка – челюсти будто свело, подбородок окаменел. Малейшее сопротивление в ситуациях, которые накатывали неотвратимо и постепенно, тотчас же обратилось бы в хохот. Он слышал голос (передавали известия), но не понимал ни единого слова. Непривлекательная пишущая машинка – это он, он сам прячется за каждой лукавой литерой, но теперь даже смысл напечатанных слов никак с ним самим не связан. Он хотел уйти далеко и шел, коренастый, какое там! – жирный, шел через поля по заросшим травой межам, шел через заборы, облака опускались, ветер был теплым. В его комнате на подоконнике лежит конверт с последними фотографиями отца. Отец был хорош собой. Отец, хотя на снимках видно, что он неизлечимо болен, стал реальной, сравнимой с другими личностью, и отец бил его десять лет назад. На равнине в какие-то моменты возникает ощущение тесноты, и повсюду видна твердая и тонкая линия горизонта, словно тупое лезвие ножа. Ты так крепко сидишь на велосипедном седле, притороченный предмет. Что за серебряный портсигар на столе? Размытая, усеянная галькой яма, льет дождь, в яму плещет, хлещет вода из переполненной канавы. Он фломастером рисует корову с толстыми коленями, едва видными за травой. И все грезит, грезит без конца в облаках сигаретного дыма. Статья с четкой авторской позицией; да ведь как раз такую он пишет; он отвергает взятки. И теперь с улыбкой может вспоминать о своем страхе. Теперь? Когда «теперь»? Он пришел к этому? Забился в угол (вокруг бетонные стены), скорчившись, чувствуя, как разом напряглись все мускулы и прекратилась дрожь. Он в тюремной камере, взят под стражу из соображений безопасности его жизни? Он в подземном гараже отеля «Финикия», бледные лица арабов, дети не шумят. С ним хочет поговорить американский журналист, но он отмахивается и ждет, жадно ждет, следующего, близкого взрыва. Думает, что теперь все они поневоле должны доверять друг другу, вообще они не верят друг другу, но сейчас вынуждены. Он сидел в кафе на улице, хотя было холодно; единственный посетитель. И когда уже расплатился, когда уже опустили железные шторы, заставил себя просидеть еще довольно долго и задержался еще, когда расслышал, что стрельба раздается совсем близко. Потом медленно пошел в гостиницу, чтобы надежно укрыться там вместе со всеми. Умирающая женщина протянула ему блок сигарет, он купил – принял ношу, принес жертву.