Какое глубочайшее недоразумение — считать русскую революцию не национальной!
Николай Устрялов
Грядущее — извечный сон корней…
Макс. Волошин
Устрялов относится к числу тех мыслителей, которые увлекают и заражают. Его мысль смела, и, главное, эстетически красива, несмотря на, казалось бы, такой прозаический предмет как политика. Красив и финал его жизни. Судьба «харбинского одиночки» есть часть высокой трагедии нашего народа в ХХ столетии, заново воздвигнувшего здание российской государственности (поверженное его же, народа, февральско-октябрьским дионисийством) на своей же крови и костях. Для того, чтобы 1/6 суши вновь воскресла Империей — не пожалели ничего. Устрялов гораздо менее многих других, отсидевшихся за границей с незамутненным сознанием собственной правоты, обязан был что-то «искупать». Но он предпочел взвалить на свои плечи часть «революционного тягла». Впрочем, как говорил кто-то из наших старых историков, в России отношения личности и государства всегда строились через жертву личности. Уезжая в СССР, Устрялов прекрасно понимал, что совершает жертвоприношение, о чем свидетельствует его прощальное письмо к Дикому: «Государство ныне строится, как и в эпоху Петра, суровыми и жестокими методами, подчас на костях и слезах. В своей публицистике я осознавал этот процесс, уясняя его смысл и неоднократно призывал понять и оправдать его. Тем настоятельнее необходимость сделать из этих ответственных призывов не только логический, но, когда нужно, и жизненный вывод. Ежели государству понадобятся и мои «кости» — что же делать, нельзя ему в них отказывать». Далеко не у каждого философа слова и дела находились в такой неразрывной связи, как у основателя национал-большевизма. Можно сколько угодно не соглашаться с убеждениями Устрялова, но его отношение к ним заставляет вспомнить Сократа.
Но иногда хочется подойти к делу не столь возвышенно, а более рационально и прагматически. Ведь нужно было всего лишь немного подождать, пожить немного в Европе, вернуться после 1945 года, — и можно быть уверенным: обошлось бы без расстрела, да вряд ли грозила бы и тюрьма. Единственный из вождей сменовеховства С.С. Чахотин, догадавшийся поступить именно так, умер на родине своей смертью в 1974 г., когда ему было за 90. Представляешь себе Николая Васильевича седобородым патриархом, уединенно живущим a la Шульгин в родной Калуге, в тихом маленьком домике, куда стекаются молодые русские интеллектуалы, ловящие как откровение каждое его слово. И потом, мы бы имели устряловскую версию 37-го года, войны, «борьбы с космополитизмом», проникновенную, мудрую и взвешенную оценку Сталина и — сколько еще всего… Да, все это замечательно, но трагедии бы не было, а только она создает подлинную красоту, которая людям куда дороже, чем добро, а тем более — истина… Теперь национал-большевизм никогда не удастся просто сдать в архив, у него есть свой мученик, коим невозможно не восхищаться: «…дело прочно, когда под ним струится кровь».