— Лады, — отозвался Занудин и, проводив взглядом удалившегося Музыканта, азартно проглотил внеочередную порцию спиртного.
Минут через десять в комнату вошли двое. Музыкант и тот, до кого была просьба «не докапываться».
— Это Айк, — кивнул на гостя Музыкант. — Проходи, Айк.
Занудина Музыкант почему-то не представил, но Занудин даже не обратил на подобную оплошность внимания. Заинтересованным взглядом он изучал вошедшего. Часто ли, в самом деле, случалось видеть в «Ковчеге» новые лица?
Айк выглядел лет на тридцать пять. Носатый, в темных очках — он являл собой позу смущения и превосходства одновременно. Из-за спины точно меч самурая торчал гриф обещанной гитары.
На столе появилась новая выпивка. Расселись. Разобрали наполненные фужеры. Пытаясь создать веселую, непринужденную атмосферу, Музыкант затараторил без умолку. В сторону Занудина отпускал глупые хмельные улыбочки. Тут же стирал их с лица и вполголоса спрашивал о чем-то Айка. Тот односложно отвечал. Занудин сидел несколько поодаль и изредка ловил на себе унылый взгляд симпатичного человека с большим носом.
— Слушай, а сбацай-ка чего, а? — подсказал наконец Айку Музыкант с интонацией ветреного энтузиазма. — Давай, а?
Занудин в смутном ожидании закурил.
Айк без удовольствия взялся за гитару. Глядя в пол, небрежно подкрутил колки. Но с первым же арпеджиато лицо его преобразилось. Во взгляде появились напор и лукавство. Он запел.
Как оказалось, Айк обладал вызывающе гнусавым голосом, но слушать его пение было, однако же, и диковинно, и приятно. Медленные тяжелые блюзы. Задорный рок-н-ролл. Исполненные причудливой шершавости песни-исповеди. Рваные, ублюдочные звуки, рождаемые беспорядочным боем медиатора по струнам, вырастали вдруг в стройность и красоту. Кураж мажорных аккордов сменялся депрессивностью минора, переходил в вынужденную агрессию, сочно выливался в торжество музыкально-текстового курьеза.
Айк пел о человеке, убегающем от повседневной городской жизни, о его одиночестве, о неуемной жажде общения. Местами было отчего-то безудержно смешно, чаще — трогательно, а в целом — драматично. Все, о чем говорилось в песнях (временами пение принимало форму проникновенного речитатива), показалось близким Занудину настолько, что он содрогнулся. Лицо его вспыхнуло пунцовыми пятнами щек, а внешнее пренебрежительное спокойствие готово было изойти слезами. От щемящего чувства внутри, возникшего из ничего, действительно хотелось плакать. Словно игра Айка на его нехитром шестиструнном инструменте жгучей волной пронеслась по всей прожитой жизни Занудина. Как это было ново и странно для него! И вряд ли он знал, сокрушаться ему или ликовать, что все это почувствовал.