—
Он, командир, не только мне жизнь покорёжил, я даже предположить боюсь —
сколько он душ и жизней погубил… — лицо Кукарачи стало каменно-холодным. — Он
все тридцатые-сороковые годы был следователем НКВД по политическим делам,
допрашивал, пытал, лепил дела как пироги с человечиной! Он ведь сам мне все
свои подвиги, мальчугану тогда ещё, с таким наслаждением рассказывал! Как он
людей мучил, как оговаривать себя принуждал, родных предавать, клеветать на
невинных!
Он,
как наркоман, «торчал» от власти над людьми, от возможности творить с ними всё,
что его бесовская натура пожелает, он мне с наслаждением рассказывал, как зубы
сапогом у женщины выдавливал, как бороды у священников по волоску вместе с
бровями и ресницами вырывал! И я, малец, всё это должен был часами слушать —
кого он по какой статье куда отправил, кто умер на допросе, не выдержав пытки,
кто с ума сошёл…
Он
сам, наверное, тогда уже был сумасшедшим, раз мне, мальчишке, всё это
рассказывал. А как он бил меня!
—
За что?
—
За всё! За любой малейший проступок! Он так и ждал, чтоб я хоть в чем-нибудь бы
провинился, дал ему право наказать меня. А как может мальчишка, да ещё такой
шебутной, как я, ничем не подставляться? Я и подставлялся постоянно, ему,
гниде, на радость…
—
А что ж родители твои, отец? — Серёга в ужасе смотрел на сослуживца. — Они что,
этого не видели, не знали, как он с тобою обращается?
—
Родители!? Я их не знал! — Витюха горько ухмыльнулся. — Я даже до сих пор не
знаю, кем они были, мать, отец… Я вырос в доме деда, урода бесноватого, и
бабки, немой как рыба и всего боявшейся. Мне о родителях даже спрашивать не
разрешали, на этой теме было наложено табу! Лишь в старших классах интерната,
когда я уже жил не с дедом, да и бабка померла уже, откуда-то до меня дошло,
что мои родители тоже в системе МГБ работали, то ли в резидентуре за границей,
то ли ещё какая-то там тёмная история с их жизнью. Сейчас уже и неинтересно
стало.
Но
дед, Илья Лукич, так и стоит перед глазами! Так и вижу, как он неторопливо
открывает патефон, заводит его, ставит пластинку.
—
Ну что, внучок, давай «Кукарачу» послушаем? Снимай штаны, рубашку, всё снимай,
и на диванчик вниз лицом ложись, отребье недобитое!
Из
патефона бодренько так льётся гламурный мужской голосок: «Я кукарач-ча! Я
кукарач-ча! Та-ра-ра-ри-ра-ра-ра-рам!»
А
дед во френчике своём всегдашнем, сталинского образца, плётку собачью, из
охотничьего магазина, нежно так разминает и ласковым голоском ко мне
обращается:
—
Ну что, подследственный! Признаёте вы свою вину перед Родиной и правительством?