С утра Николенька в ожидании репортера, укрывшись за старой липой, с интересом и не без удовольствия наблюдал, как у церкви Святого архидиакона Евпла, что на Мясницкой улице, двое воров при помощи крючка, изготовленного из проволоки, выуживали пожертвования из церковной кружки, вделанной в ограду.
Обычно московский пинкертон телефонировал в редакцию с ближайшего доступного аппарата или посылал с места преступления к Адаманскому мальчонку-вестоношу, случившегося под рукой, снабдив его деньгами на лихача. Но в этом случае овчинка выделки не стоила, и Трубницкий решил посетить парикмахерскую. Ах, если бы он только знал, какую каверзу затеяла судьба! Какой крепкой бечевой связала его, сидящего в кресле перед зеркалом, с кем-то, находящимся в кофейне напротив. Не заметил он, как, впрочем, и все другие москвичи, и снежного кома, что катился по Тверской. Не заметил и того, что налип на него.
Покинув парикмахерскую, Николенька отправился по магазинам, досадуя, что «Мюр и Мерилиз» еще не вполне возобновлен после пожара. Впрочем, для его целей годился и празднично украшенный к Рождеству пассаж почившего к тому времени миллионщика Солодовникова. Все проходы пассажа по обеим сторонам запружены были фланерами, хулиганами и ловеласами, и приличной даме без внушительного провожатого довольно рискованно было показаться в его галереях: там царила полная разнузданность нравов при возмутительном попустительстве управляющего.
Третьего дня Трубницкий даже стал свидетелем обморока чувствительной дамы, пришедшей в пассаж без провожатого, да еще и в суконных шальварах – последнем заграничном писке сезона. Николенька сразу подумал, что дама допустила тактическую ошибку и непременно поплатится за нее. Так оно и вышло. Точно стая ворон, хулиганы окружили беспечную особу, забегали вперед, отпускали остроты. А один выскочил, как черт из табакерки, и предложил поехать куда-нибудь развлечься вдвоем. От неожиданности дама слабо вскрикнула и готова была лишиться чувств, но упасть ей не дал некий хлюст – не мешкая, подхватил даму и, потребовав у приказчика кресло, усадил бедняжку. Но самое странное случилось потом: сей хлюст зыркнул исподлобья на хулиганов, и те враз смешались с толпой. Впрочем, странным это могло показаться только лицу несведущему. Трубницкий же без труда узнал в хлюсте легендарного московского вора – Исидора Лангфельда.
Рождество накатывало на Москву тусклое, совсем не чувствовалось праздника, хотя обыватели и ждали появления на Чистых прудах обещанной в рекламе партии лаек и оленей, запряженных в салазки для катаний. Манеж, открытый к рождественским гуляниям, поражал голыми стенами и общим убожеством убранства. Последние печальные события в Порт-Артуре настолько повлияли на москвичей, что во многих гостиных московских домов виднелись записки, в которых большими буквами выражалось желание хозяев, чтобы гости не омрачали рождественских праздников разговорами о войне. Даже обычные места народного скопления – Толкучка, Сухаревский торг, Хитров рынок, Сенная площадь, Труба, Конная – представляли картину необычного малолюдства.