— И ты по-прежнему тосковал?
— Служанки плакали от радости, глядя, как я иду к бассейну для омовений, посадив маленького Рахулу на плечо. Тело моего сына отливало темным золотом, а лицо сияло так, что ночью к изголовью его ложа слетались мотыльки. Недавно я был мальчиком, игравшим у родительских ног, а теперь сам познал счастье отца, но это новое счастье тяжким бременем легло на мои плечи. Если бы не колесничий Чанна, я однажды выпрыгнул бы из окна дворцовой башни.
— О, Сома, — вздохнул брахман.
— Мы с Чанной навещали Дхоту, моего дядю, который жил во дворце, оштукатуренном молотой скорлупой яиц. Этот дворец казался мраморным и сверкал на солнце, а дядя Дхота был самым веселым человеком среди шакьев. У него было пять сыновей, но особенно близок я был с Нандой. Нанда был чуть младше меня, цвет его лица был светлый, как у желтого ствола пальмы, а плечи и руки имели мягкие очертания. Один глаз у Нанды был серым, а другой карим, в нашей семье иногда рождались такие разноглазые люди. Детьми мы с Нандой, взявшись за руки, вместе гуляли по парку в Капилавасту, бегали наперегонки, лазали по деревьям и возвращались во дворец с лицами, перепачканными розоватой мякотью манго. Подростками мы совершали омовения в дворцовом бассейне, где вода благоухала шафраном, плели гирлянды из желтых бархатцев, забрасывали мяч в круглую чашу из сандала, установленную на верхушке бамбукового шеста. Нанда любил надевать венок из жасмина, наверное, воображал себя небожителем. Отец был не против, чтобы я виделся с братом, но он не знал, что по дороге мы навещали горшечника…
Брахман всплеснул руками.
— Сын Шуддходаны дружил с горшечником?!
— Это был знакомый моего колесничего, — пояснил царевич. — Он жил возле рынка, где сбывал свои глиняные сосуды. Его жена, сухощавая женщина с усталым лицом, приносила нам с Чанной пальмовое вино в кульках из банановых листьев. Вино было скверное, но я пил его с удовольствием. Хозяин, грузный человек, страдавший одышкой, выходил редко — он сидел в мастерской, весь перепачканный глиной. Натрудившись у гончарного круга, он горстями уплетал ячменную кашу… В его доме я садился у открытой двери. Мимо меня сновали носильщики-рабы, женщины несли на головах корзины с бананами, проезжали скрипучие повозки — у них были огромные, в человеческий рост, колеса. На рынке в лужах мочи стояли ослы и мулы, толкались люди, кто-то, невзирая на шум, спал на мешках с мукой. Среди торговцев, погонщиков, крестьян и прорицателей, толковавших о посмертной участи, бродили коровы с мокрыми от слюны мордами. Я видел торговца, который ловко разделывал рыбу и заворачивал ломтики в банановый лист; я наблюдал, как заклинатель змей заставляет кобру танцевать, теребя ей хвост и шею. Заклинатель наигрывал мотив, печальный и заунывный, а тонкий язычок кобры играл со струей воздуха, выходящей из флейты… Слушая разговоры людей, выросших у рукояти сохи, я понимал, что почти никто из них не был счастлив. Над улицами и рыночной площадью стоял запах распаренных зноем человеческих тел, запах мулов, запах подгоревшего масла, требухи и мусорных куч, и этот запах был для меня слаще самых изысканных ароматов дворца…