— В твоей жизни было слишком много радости, — заметил брахман. — А когда ее слишком много, она скатывается с человека, как вода с лотосового листа.
Царевич покачал головой.
— Ты не дослушал меня. Однажды из-под копыт наших коней взлетел черный ворон, справа на дорогу выползла змея, а мою левую руку стало ломить в плече. Все это были недобрые знаки… И вот я увидел старика — он просил милостыню на перекрестке. Это был безобразный горбун с высохшим телом, похожий на карлика-якшу, и его ребра торчали наружу, как балки старой хижины. «Что с ним?» — спросил я. «Он состарился», — ответил мне Чанна. Мы подъехали к дому горшечника. Переступив порог, я увидел хозяина мастерской. Голый, он лежал на земляном полу, жена поддерживала его правую руку, а толстый брахман, сидя возле жаровни, бормотал мантры. В жаровне горели лепешки коровьего навоза, и в доме было не продохнуть от едкого дыма. «Что с ним?» — спросил я. «Он заболел», — ответил мне Чанна. От дыма у меня закружилась голова, странная слабость одолевала меня, и все-таки мы отправились к Нанде…
Из восьми светильников на террасе четыре уже догорели, но Шарипутра, увлеченный рассказом царевича, этого не заметил.
— Возле дворца дяди было много людей. Женщины причитали и расцарапывали себе лица, а мужчины стояли молча, теребя перевязи мечей. К нам подошел пожилой кшатрий, он возбужденно говорил о какой-то змее, но я не стал его слушать: мне хотелось скорее увидеть Нанду. Люди расступались передо мной, и вдруг я увидел колесницу, и своих двоюродных братьев, и дядю Дхоту. Лицо дяди показалось мне незнакомым, таким суровым и отчужденным оно было. А на колеснице… на колеснице лежал Нанда, покрытый ворохом красных цветов. Нанда был бледен, его лицо было еще светлее, чем обычно, и он один из всех оставался невозмутимым. С края колесницы свешивалась его расслабленная кисть. Не знаю, сколько я так стоял — недоумевающий, растерянный, оглушенный. Мне очень хотелось поправить его руку, но я боялся… Я боялся прикоснуться к нему, ведь теперь он был другой Нанда, слишком спокойный, не тот, которого я знал. А потом я почувствовал на плече руку Чанны. «Твой брат умер», — сказал колесничий.
Сын раджи сжал кулаки.
— Понимаешь, брахман, в тот день я понял, что белый зонт наследника Капилавасту заслоняет от меня не только солнце, но и саму жизнь! Жизнь, полную страданий. Жизнь, в которой царствуют болезни, старость и смерть. А еще я понял, что однажды Царь Смерти явится и ко мне — верхом на черном буйволе, с петлей в одной руке и дубинкой в другой. К моему брату он пришел в обличье кобры… Нанда попробовал отбиться от змеи голыми руками и получил девять укусов в руки и ноги. Сбежались слуги, кобру убили палкой, но и Нанда уже не дышал! На моих глазах его опустили в воды реки, привязав к ногам запечатанные сосуды с сомой. Чанна объяснил мне, что так хоронят воинов-шакьев, погибших не в бою. Два дня просидел я на берегу, глядя на воду, которая взяла Нанду… А потом колесничий отвез меня во дворец. Я шел по ровным дорожкам нашего парка, они все так же были опрысканы благовонным сандалом, и все те же лотосы — голубые, белые и красные — цвели на прудах, и все та же музыка раздавалась под сводами дворца, и вода в священном бассейне все также благоухала шафраном. Мне хотелось кричать, кричать громче барабанов и тамбуринов, но я помнил, что меня зовут Львиноголосым и от звуков моего голоса лопаются горшки, оплетенные соломой… Поэтому я не кричал. В первую стражу ночи я взял веревку и спустился в сад через слуховое окно. Потом влез на манговое дерево и перебрался через стену. Никто не заметил, как я ушел!..