Лагерная литература, на мой взгляд, с наибольшей откровенностью обнажает перед читателем психологический механизм, диктующий русскому интеллигенту способ существования и закономерности его поведения в обществе. И, к сожалению, я прихожу к малоутешительному выводу, что в основе этого механизма коренится крайний, почти патологический эгоцентризм.
В самом деле, если в обычной беллетристике автор может многое скрыть от нас за стилем, капризным воображением, даже интонацией, то в лагерной литературе в силу ее изначальной автобиографичности все обнажено, все как на ладони: голый человек на голой земле.
Почему, наконец, только что сдав свои партийные билеты, многие из них стыдятся искать виноватых в тех, с кем они десятками лет вместе соучаствовали во всех преступлениях системы? Одни — активно, другие — пассивно, но это, по моему глубокому убеждению, уже не имеет никакого значения.
Прочтите, к примеру, замечательные рассказы Варлама Шаламова. Вчитайтесь, вслушайтесь, как он люто, почти по-животному ненавидит всех, кому достается хоть на малую йоту лучшая, чем ему, доля: начальство, конвоиров, блатных, вольняшек, даже своих, таких же доходяг, как он сам. Все, по его мнению, рвут глотки друг другу, все хотят устроиться сытнее и получше, все чем-то обладают не по праву: хлебом, одеждой, легкой работой, женщиной. Страдает только он — автор — тонкий, чувствительный, справедливый и мудрый. Мне, мне, — кричит каждая его строка, — автору, принадлежит все это: хлеб, одежда, легкая работа и женщина!
Разумеется, он же ведь наизусть знает Блока. Вот наугад сцена из «Тифозного карантина»:
«Очевидно, дневальному казалось зазорным самому мыть полы — хотя бы и пять минут в день, — когда он в силах нанять себе «работягу». Это свойство, присущее русским людям, Андреев наблюдал и на прииске: даст начальник на уборку барака дневальному горсть махорки. Половину махорки дневальный высыпает в свой кисет, а за половину наймет дневального из барака пятьдесят восьмой статьи.
Тот, в свою очередь, «переполовинит» махорку и наймет работягу из своего барака за две папиросы махорочных. И вот работяга, отработав 12–14 часов смену, моет полы ночью за эти две папиросы табаку. И еще считает за счастье — ведь табак он выменяет на хлеб…
Дневальный хозчасти платит Андрееву иногда талонами в кухню. Это были куски картона с печатью, вроде жетонов — Десять обедов, пять вторых блюд и т. п. Так дневальный дал Андрееву жетон на двадцать порций каши, и двадцать порций не покрыли дна жестяного тазика».
Далее следует сцена в очереди блатных за тою же кашей. Главная несправедливость, по автору, в том, что блатные имеют доступ к тому же окошку, а то, что сам автор из двадцати этих злополучных каш, по крайней мере девятнадцать вырвал из таких же, как и у него, голодных ртов, ему даже в голову не приходит. Он — это другая статья. Он же — единственный и неповторимый. Или сие тоже свойство исключительно русского человека? Может быть. Но скорее — русского интеллигента. Впрочем, западного в не меньшей мере.