– Нет уж, на хер! – брезгливо поморщился Лукьянов и повернулся в кресле всем корпусом к сыщику. – Одного раза хватило, чтобы понять, как это мерзко. Трахнуть бабу своего лучшего друга…
– Жену, – напомнил Гуров.
– Да какая она ему жена? – взорвался Лукьянов. – Стерва похотливая! Вот у меня была жена. А я этого не понимал… пока не убил ее.
– Не шутите с формулировками, Лукьянов, – посоветовал Гуров, испугавшись, что это могло оказаться правдой.
– Шутить? Да вы ни черта не понимаете! Она ведь была для меня… Знаете чем? Это вся моя жизнь. Она была рядом, когда я учился, когда попал на муниципальную службу. Она была рядом, когда я строил свой бизнес. Когда падал и поднимался опять, когда продвигался по служебной лестнице. Она была верным другом и спутницей постоянно. И я привык к этому, перестал ценить, замечать. Вы не понимаете, как это – привыкнуть к теплу, уюту, заботе. Как перестаешь это ценить и начинаешь относиться как к само собой разуме… ющемуся, – с трудом выговорил Лукьянов. – И начинает тебя с жиру и достатку нести из стороны в сторону. Любовницы, дорогие подарки, машины. Хочется всего, что рядом и легко дается. И Оксанку захотелось… тем более что она сама под меня залезла. Потом так мерзко было… Антохе в глаза глядеть не мог. Вот оно, – Лукьянов широко обвел комнату руками, – все, что убивает. И убило.
– Убил тот, кто нажал на курок, – напомнил Гуров жестко. – Хладнокровно нажал на курок.
– Найди его, полковник, – умоляющим тоном попросил Лукьянов, в глазах которого было столько боли и тоски, что Гурову стало жалко человека. – Я просто хочу знать, кто это сделал.
– Найду, но от этого легче не станет.
– Скажи, полковник, как мне теперь другу в глаза глядеть? – вдруг спросил Лукьянов. – Она ведь опять приходила за этим.
– А он друг?
– Друг, полковник, друг, – постучал себя в грудь кулаком Лукьянов. – Я виноват перед ним. Виноват в том, что не помог сразу, оставил с его глупыми картинками. Надо было тащить его в жизнь, за собой. А я увлекся карьерой… Мешал он мне, – вдруг вставил Лукьянов и сморщился, как от зубной боли. – Это я потом понял. Сам от себя скрывал. Эгоизм заговорил. Предал я дружбу, полковник. И как мне теперь все исправить? Жены нет, друга нет… Только объедки счастья в виде… в виде Оксанки в измятой липкой постели.
– Послушайте, Лукьянов, зачем вы мне плачетесь? Думаете, что я вас жалеть буду? – расчетливо сказал Гуров, намереваясь вывести собеседника из себя. Занудный плач сыщика никак не устраивал. Его устраивала истерика, в результате которой обычно люди выплескивают наружу самое сокровенное, о чем в обычном состоянии постеснялись бы говорить.