Он перешел Дроттнингсторгет. Остановился у биржи и выпил что-то из прозрачного пластмассового стаканчика. Это не малиновый сок, подумал Хальдерс. Надо бы вернуться, свалить их стойку, арестовать и отправить в каталажку. Нельзя проходить мимо даже таких мелочей. «Нулевая толерантность». Дурацкое выражение, но имеет смысл. Общество должно продемонстрировать, что не собирается мириться с подобной мерзостью. Преступление, даже минимальное, следует рассматривать как преступление. Едешь на велосипеде без фонаря — забираем права. Пьянствуешь публично — тюрьма. Пусть короткий срок, один-два дня, но тюрьма. Раз за разом. В Нью-Йорке так и сделали. В городе будет спокойнее жить. И во всей стране. Не знаю, как в Нью-Йорке.
«Все будет спокойнее. И всем будет спокойнее, кроме меня, — решил Хальдерс. — Чем больше я думаю о спокойствии, тем больше злюсь. И что я буду делать, если общество даст отмашку нулевой толерантности? А коллеги? Что они будут делать? Кто-то довольствуется малым, а кто-то хочет пройти весь путь. Для кого-то война не кончается».
Тысяча человек вместе с ним ждали зеленый свет, чтобы перейти Йоталеден. Перейдя Йоталеден, он обнаружил, что попал в общество других десяти тысяч на Пакхускайен. Начался фейерверк — первый залп прозвучал с такой силой, что в голове у Хальдерса словно что-то взорвалось. Он взял кружку пива, сел у края длинного стола и так посмотрел на соседа, что тот через минуту поднялся и ушел.
Он поднял голову — петарды и шутихи взрывались одна за другой, разноцветные вспышки отражались на зачарованных лицах. Казалось, что на лбу у многих татуировки, а на щеках и подбородках — знаки, которые он даже не пытался истолковать. Хальдерс сделал большой глоток, прикрыл глаза и подумал, что никогда больше не сможет заснуть — сквозь закрытые веки с неба прорывались кроваво-красные и пронзительно-желтые сполохи.
Фейерверк кончился, и сразу стало темно. Он открыл глаза и ощутил легкую тошноту, вспомнив про Анету в больнице.
Ни одной доброй мысли в голове он не обнаружил.
Винтер заполз в избушку и улегся на плохо накачанный матрас. Настолько плохо, что спиной он чувствовал доски лежанки. А может, его вообще не надували с тех пор? И в нем сохранился старый воздух, воздух его детства? В избушке по крайней мере пахло детством. Он сразу узнал этот запах. Сухой, слабый аромат. Оказывается, он никогда его не забывал.
Он развел руки, дотянулся до стен и заснул.