— Говорю тебе, ты теперь не перейдешь; с сегодняшнего утра охрана усилена, и по ту сторону тоже стоит тройная цепь; солдаты получили приказание расстреливать каждого, кто не знает пароля. Ты, во всяком случае, явишься слишком поздно. В В., конечно, уже все закончилось.
— Все равно, — воскликнул Лев, вдруг переходя из оцепенения к полному отчаянию, — там, вероятно, еще будет сражение, хотя бы одно-единственное, а больше мне и не надо. Если бы ты только знал, что сделала мне мама своими ужасными словами!.. О, Боже мой, ведь это — моя мать, и я так долго был для нее всем!
Вольдемар был потрясен этим взрывом горя.
— Я позову Ванду, — сказал он, наконец, — она…
— Она сделает то же самое. Ты не знаешь наших женщин. Но именно поэтому, — в отчаянии молодого князя прорвалось нечто вроде мрачного торжества, — именно поэтому ни на что не надейся. Ванда никогда не будет принадлежать тебе, никогда! Если даже она любит тебя, если она даже умрет от этой любви, ты все же останешься врагом ее народа; ты ведь помогаешь его угнетению, и это вынесет тебе приговор. Полька никогда не будет твоей женой! — тяжело дыша, продолжал он. — Я не мог бы спокойно умереть, зная, что она в твоих объятиях, теперь же могу; она для тебя потеряна так же, как и для меня. — Князь хотел выйти, но вдруг остановился; в течение нескольких секунд он, по-видимому, колебался, затем медленно и нерешительно подошел к двери рабочего кабинета княгини и позвал: — Мама!
За дверью была тишина.
— Я хотел проститься с тобой.
Никакого ответа не последовало.
— Мама! — голос молодого князя дрожал от душераздирающей, боязливой мольбы. — Если я не должен видеть тебя, то скажи мне хоть слово на прощанье, только одно-единственное! Оно ведь последнее. Мама, ты не слышишь меня?
Он упал на колени перед запертой дверью и прижался к ней головой, как будто она должна была открыться перед ним. Но все было напрасно: дверь оставалась запертой, и за ней не слышалось ни единого звука. У матери не было ни слова прощания для сына; княгиня Баратовская не могла простить его поступок.
Лев встал с колен; его лицо снова было таким же неподвижным как и раньше, только вокруг рта появилось выражение горького страдания, какого он, вероятно, не испытывал еще никогда в жизни. Он не произнес ни слова, а лишь молча взял свой плащ, накинул его на плечи и направился к двери. Брат тщетно старался его остановить. Лев отстранил его.
— Оставь меня! Скажи Ванде… нет, не говори ей ничего, она ведь меня не любит! Прощай! — и он выбежал из комнаты.
Вольдемар в течение нескольких минут стоял, совершенно не зная, что предпринять. Наконец он, видимо, принял какое-то решение и быстро прошел в переднюю княгини, где с растерянным лицом стоял дворецкий.