ребенок. Я хотя бы должна была потребовать, чтобы мне объяснили, какая его ждет жизнь. Я почитала, что пишет эта женщина — которая живет наверху. Я знаю, что не должна была этого делать, но я просто не могла удержаться. А вдруг то же случилось и с моей дочерью?
В голосе Люси звучало такое отчаяние, что Селия снова мысленно выругалась на Джозефину за то, что она ворошит прошлое.
— Люси, это художественная литература, и все произошло давным-давно. В наши дни такого не бывает — есть законы, и есть организации, следящие за тем, чтобы ничего подобного не случалось. Вы должны поверить в то, что у вашего ребенка все в порядке.
— Вы говорите то же самое, что и все остальные, — презрительно сказала Люси. — Они меня убеждали: забудь об этом и сделай вид, что ничего не случилось. Но они говорили так лишь для того, чтобы я больше не ставила их в неловкое положение. А потом никто не хотел со мной об этом разговаривать, даже Марджори. Я чуть ли не слышала, как они все вздохнули с облегчением: наконец-то жизнь снова вернулась в нормальное русло. Они, видно, не поняли, что моя-то жизнь никогда в него не вернется.
— Вы, Люси, все еще сердитесь?
— Да, я сержусь на них всех. Из-за них все стало еще хуже.
— Почему это хуже?
— Да потому, что они не были ко мне добры. Иногда думаю, что, может, я и не привязалась бы так сильно к моей девочке, если бы люди вокруг меня отнеслись ко мне с большим пониманием и я бы не чувствовала, что я и моя малышка — одни против всего света. Под конец я с ужасом думала о том, что ребенок родится, потому что знала: я его потеряю. Пока он находился во мне, мы были вместе, и никто тут ничего не мог поделать. Если бы я не очутилась в тюрьме, все могло быть по-другому.
— О, Люси, — промолвила Селия и обняла ее, чувствуя, как горничная дрожит от скорби и гнева. — Люди считают, что доброта иногда должна проявляться в виде жестокости. И дело не только в том, что ты сидела в тюрьме, — тебя понять мог лишь тот, кто сам такое пережил. — Селия вспомнила, как она в свое время подумала, что именно в этом и была беда Амелии Сэч: она понимала чувства женщин, которые страстно хотели детей, но не понимала горя тех, кого уговорили отказаться от своих младенцев. Если бы она их понимала, то ни за что бы не отдавала младенцев в руки Уолтерс. — Не надо истязать себя мыслями о том, что могло бы произойти.
— Но это так несправедливо. Когда у моей сестры родился сын, мать, не жалея сил, вязала ему одеяльца, ботиночки… Она все время была в таком радостном возбуждении. А когда у меня родилась дочь, мать ее даже не видела. Что ей стоило хотя бы попытаться меня понять? Что им всем стоило? Мне хотелось орать на них, и даже хуже того. Я хотела, чтобы они все страдали так, как я, хотела преподать им урок: пусть знают, что такое боль.