– Барт, ты слышишь меня?
– Да, извини, я просто задумался.
– В час дня тебе подойдет?
– Отлично.
– Ты еще хотел мне что-то сказать?
– Да нет…
– Ну, тогда…
– Береги себя, Мэри.
– Хорошо. Пока, Барт.
– До свидания.
Он повесил трубку и отправился на кухню, чтобы приготовить себе выпить. Женщина, с которой он только что разговаривал по телефону, была уже совсем не той женщиной, которая сидела вся в слезах на диване в гостиной меньше месяца назад и умоляла его помочь ей разобраться в том, откуда взялась эта огромная приливная волна, захлестнувшая ее упорядоченную жизнь и уничтожившая плоды двадцатилетних усилий. Это было удивительно. Он помотал головой так, словно только что узнал новость о том, что сам Иисус Христос спустился с небес на землю и забрал Ричарда Никсона в рай на огненной колеснице. Сомнений не было: она вновь обрела себя. Более того, она обрела себя такой, какой была много лет назад. Она стала совсем молоденькой девчонкой, образ которой уже почти совсем выцвел в его памяти. Словно археолог, она осторожно извлекла из забвения свое прежнее «я». Разумеется, это прежнее «я» слегка заржавело от долгого хранения, но, тем не менее, было вполне пригодно к использованию. Ржавчина сойдет, суставы разработаются, и это старо-новое «я» превратится в цельную личность, возможно, и покрытую шрамами от этой неожиданной метаморфозы, но уж никак не искалеченную. Вполне возможно, что он знал ее лучше, чем она думала, и он прекрасно понял по одному лишь тону ее голоса, что она с каждым днем становится все ближе и ближе к мысли о разводе, о полном разрыве с прошлым. О таком разрыве, который не оставит после себя незаживающей раны – может быть, всего лишь незаметный рубец. Ей было тридцать восемь лет. Перед ней открывалась вторая половина ее жизни. У нее не было детей, так что не приходилось беспокоиться о том, как бы нежные детские души не пострадали в катастрофе, постигшей их брак. Сам он не станет предлагать ей развестись, но если она предложит ему, он согласится. Он позавидовал ее новому «я» и ее новой красоте. И если она и пришла к мысли о том, что последние десять лет ее семейной жизни были длинным темным коридором, ведущим к солнечному свету, то вряд ли он мог ее за это винить. Разумеется, ему было грустно, но винить ее он не мог, это уж точно.
Он передал ей подарки в гостиной Джин Кэллоуэй, обставленной зачехленной мебелью с украшениями из золоченой бронзы. Разговор, последовавший за этим, оказался принужденным и неловким. Ему никогда раньше не случалось оставаться в этой комнате с ней наедине, и он то и дело испытывал желание обнять ее, словно им было лет по семнадцать, и наконец-то представилась возможность остаться ненадолго одним. Ему казалось, будто он превратился в неудачный, грубо сработанный двойник своего прежнего «я», в зеленого, неуверенного в себе юнца, никогда раньше не прикасавшегося к женщине.