— Не надо, мама. Я завтра в мастерские не пойду, — сказал Егор и взял на руки сына.
— Проживем, — утешающе сказала Ганнушка, поглядев на лохань.
— Нет уж, не будет того! — сердито прикрикнул Егор.
Андрюшка, напугавшись, разревелся, потянулся к матери.
Ночью оба долго не могли уснуть. Непереносимая жалость к Ганнушке сжигала сердце Егора. Разве о такой доле мечтал он, когда сказал ей там, на берегу, заветное слово? А она? Терпеливо, кротко, не жалуясь и не озлобляясь, сносила нужду, вроде бы другой жизни и не желала. Жила тайной надеждой: вот наступит завтрашний день — и будет новая жизнь. Но проходили дни, а жизнь оставалась прежней.
— Егорушка, — вполголоса, чтобы не разбудить мать, спросила Ганнушка, — придет ли когда-нибудь рабочему человеку другая жизнь аль нет?
— Сама не придет, — ответил Егор. — Старую жизнь надо сначала порушить, чтобы новой место освободить.
И он с неловкой, неумелой нежностью погладил Ганнушкины руки — шершавые руки прачки, иссушенные водой, мылом и жавелем.
— Про лохань забудьте, — еще раз строго потребовал Егор. — Что-нибудь придумаю.
За перегородкой тяжело ворочалась и, сонная, стонала мать. Даже во сне ее не покидали заботы и тревоги — за судьбу мужа, сына, внука и его матери.
С утра до позднего вечера ходил ежедневно Егор по Владивостоку в поисках работы. Но нигде и никому не нужны были его сильные умелые руки. Стояли на приколе многие пароходы, прекратилось строительство городских зданий, и только не вмещавшая всех арестованных тюрьма получила ассигнования на расширение своей «полезной» площади. Возвращаясь однажды с Первой Речки домой, Егор долго стоял возле строящегося нового тюремного корпуса.
— Нужны рабочие? — скорее по привычке, чем из интереса спросил он десятника.
— Можем взять, — охотно отозвался тот.
Вот уже много дней семья Егора жила впроголодь. Сам он исхудал, ослаб от голодухи, бесцельных многоверстных походов из конца в конец разросшегося города. Егор представил себя сначала работающим на возведении толстых кирпичных стен тюрьмы, получающим деньги, которых уже давно не держал в руках. Но тут снова увидел он бледные лица тех, шестнадцати. «Нет, лучше подохнуть с голоду, чем это», — подумал Егор и пошел прочь от проклятого места.
Незаметно для себя он очутился на пристани, возле какой-то конторки, слепленной из фанеры и крытой американским гофрированным цинком. Неподалеку устало привалился к причальной стенке ржавым облезлым бортом старый, одряхлевший пароход. Под ветхой, помятой обшивкой выпирали, как ребра, шпангоуты, Пароход тяжело и сипло дышал.