Справа от входа находилась исповедальня из светлого, покрытого лаком дерева, в которую вели два входа, завешенные бордовым бархатом. Горящий красный огонек говорил о присутствии исповедника, а другой, поменьше, — свободен ли он.
Кабинка исповедника была тесной, зато здесь стояло удобное плетеное кресло, над которым висело бра, освещавшее мягким светом голубую обивку.
Кабинка исповедующегося выглядела более спартанской — скамеечка для коленопреклонения и решетка для конфиденциальности, в которой многие нуждались в такой интимный момент.
Маккин уединялся здесь иногда, не включая лампочку, то есть не обозначая своего присутствия, и размышлял о том, как решить экономические проблемы общины, обдумывал, как быть с тем или иным ребенком, представлявшим особенно трудный случай.
И неизменно приходил к заключению, что все заслуживают одинакового внимания, что с теми средствами, какими он располагает, они творят и еще будут творить настоящие чудеса. И что в конце концов, даже если идеи разлетаются порой, как птицы, во все стороны, все равно можно отыскать, где они вьют себе гнездо.
В этот раз, как всегда, отодвинув штору, он вошел в исповедальню и, не включив свет над головой, опустился в старое, но удобное кресло. Полумрак служил хорошим союзником для размышлений. Священник вытянул ноги и откинул голову к стене. То, что он видел по телевизору, потрясало, переворачивало душу, не оставляло равнодушным никого, даже если не затрагивало лично.
Бывали дни, как этот, когда его жизнь оказывалась словно на весах, и труднее всего ему было понять — при всем том, что говорил на проповеди — не только людей, но и волю Господа, которому он служил.
Иногда он задавался вопросом, как сложилась бы его судьба, не последуй он тому, что церковный мир называл призванием. Имел бы жену, детей, работу, нормальную жизнь.
Ему исполнилось тридцать восемь, и много лет тому назад, когда он сделал свой выбор, ему объяснили, от чего он отказывается. И все же это было предупреждение, а не опыт.
Сейчас он временами ощущал в душе пустоту, которой не мог дать названия, но в то же время не сомневался, что она составляет часть жизненного пути каждого пребывающего на этой земле. Ему эта пустота ежедневно возмещалась общением с детьми, которым он помогал избежать ее.
В конце концов он решил, что самое трудное не в том, чтобы понять, а в том, чтобы, поняв, продолжать свой путь, несмотря ни на какие трудности. Сейчас такой подход следовало считать самым приближенным к Вере из всего, что он мог предложить самому себе и другим.