Отец уставился на свою руку, а затем на меня.
– Это был несчастный случай, мальчик. Ты понимаешь, сын, ведь так?
Я глядел ему в глаза, впервые видя, что он нуждался во мне, и почувствовал, что я застыл в поклоне; это был безвозвратный шаг.
– Хороший мальчик, – обронил он. Тогда земля ушла у меня из-под ног, и я кувыркнулся в глубокий колодец отвращения к самому себе.
И все же я должен нащупать его дно.
Если бы они нашли Эзру с одной пулей в голове, я назвал бы это самоубийством. Как еще можно было справиться с правдой его поступков? И все же самый большой грех состоял в том моем бездействии; таким было мое бремя, которое измерялось жизнью моей матери. Защищать Джин было моей обязанностью. Я знал слабость матери, как знал и силу гнева отца. Безо всяких слов она просила меня вмешаться, умоляла так, как может умолять только слабый человек. Я не знаю, почему я бездействовал, но боюсь, что эта трагическая слабость, появившаяся под влиянием отца, оставила глубокую трещину в моей душе. Это не было проявлением любви к нему – никогда. Тогда что? Я никогда этого не знал, и данный вопрос до сих пор мучает меня. Получается, что я жил со своей виной и спал с воспоминанием об этом танце кувырком вниз по устланной рубиновым ковром лестнице. Джин только приходила в сознание, когда это случилось; она никогда не знала наверняка, что именно произошло, и в моих глазах видела ложь, которая стала правдой Эзры. Когда она спросила, я сказал, что мать поскользнулась, – попыталась вмешаться в спор и поскользнулась.
Почему я покрывал отца? Потому что он попросил меня об этом, как я полагаю. Потому что впервые он нуждался во мне. Поскольку смерть матери была несчастным случаем и я верил ему, когда он говорил, что ничего хорошего не может выйти из правды. Потому что он был моим отцом, а я – его сыном. Возможно, потому что я винил себя. Кто, черт возьми, знает?
Полиция задавала свои вопросы, и я говорил ужасные слова; таким образом правда Эзры стала мой. собственной. Но трещина между Джин и мною не исчезала, она превратилась в пропасть, и сестра ушла в свою жизнь на другой стороне. Я видел ее на похоронах, когда последний ком грязной земли, летя на гроб матери, упал и на наши отношения. У нее была Алекс, и для нее этого было достаточно.
К полуночи в день смерти моей матери полиция ушла. Мы поехали следом за темной санитарной машиной, потому что не знали, что делать. У входа в больницу нас оставили, затем незнакомые люди повели нас через темное безмолвное здание в холодную комнату, где ожидают мертвых в тишине. Мы стояли под моросящим ноябрьским дождем втроем под уличным фонарем и под тяжестью собственных мыслей. Правда ее смерти лежала на нас невыносимым грузом, и наши глаза не желали встречаться. Но я следил за отцом, когда мог, отмечая, как стекает вода по его лицу, как сжимаются мускулы под бакенбардами, которые бледно мерцали в падающем на них свете. И когда наконец появились слова, а они шли от Эзры, я уже знал, что так и должно было быть.